Евсеевна замахала руками.
— Что ты! Нельзя. Андрюха не хочет его. Говорит, проси Федоровну. Платой не обидим.
— Мое хоть и вдовье дело, за платой не гонюсь.
Старая Каверзина ушла довольная, унося строгий наказ беречь невестку, особенно от дурного глаза.
У Стрельниковых гость. На короткую побывку приехал старший брат Федьки, Александр, урядник девятого казачьего полка. Саха — казак бравый. Гордо носит залихватский русый чуб, щегольские усы.
Федька проснулся, когда за маленьким окном занимался день. Жадно выпил ковш холодной, со льдом, воды. Потирая голову, силился вспомнить вчерашние разговоры.
Сквозь зыбкую пелену помнилось: гость сидит за столом, вольно расстегнув ворот, весело шутит, много пьет. Степанка с восхищением смотрит на братана, ловит каждое его слово.
Потом между Федькой и Сахой крутой разговор вышел. Но Костишна их утихомирила. О чем ругались — трудно сейчас вспомнить.
Федька оделся, посмотрел на спящего брата, поманил Степанку за дверь.
— Пойдем сена животине дадим. Сахиного коня накормим.
Степанка собрался быстро. Надел стоптанные ичиги, шею замотал материной шалью, нахлобучил до самых глаз шапку.
Кони встретили их радостным ржанием.
Взяв широкие деревянные вилы, Федька пошел в сенник.
— Чего это мы вчера с Сахой шумели, не помнишь?
— Помню, — обрадовался Степанка. — Ты пьяный был да и давай к нему приставать, что он японцам служит. Материл его.
— А он?
— А он тоже матерился. Тебя краснозадым называл. Хотел тебе морду набить.
— За что это?
— А ты велел ему к партизанам убегать… Ниче, помиритесь, — Степанка пнул мерзлый кругляк конского навоза, вытер нос мохнатой рукавицей.
— Не помиримся, братка. Вот жизнь что делает, — Федька стал серьезным. — Этого разговора у нас с тобой не было. Запомни.
Степанке грустно, что такие хорошие братаны, которыми он гордился, не будут мириться.
— Ты, Федя, сегодня на него не налетай, он ведь гость.
— Не буду, — обещал Федька.
Весь день Федька был дома. Просушил седло брата, вытряс потники, попону. Любовно вычистил винтовку и шашку.
Александр воспринял все это как раскаяние за вчерашние необдуманные слова.
— Я бы сам все это сделал, — говорил он брату, — но коли охота, так уважь.
Только за обедом Федька спросил:
— Чего ты взъелся вечером на меня? Я плохо помню, что говорил.
— Под чужую дудку поешь, вот и отругал я тебя.
— Да нет, брат, — примирительно сказал Федька, — я просто думаю, почему, кто победнее живет, в партизанах ходит. Справные — у Семенова. А мы разве справные?!
— Нет, — жестко ответил Александр, — красные — зараза. Заразу надо уничтожать. Я тебе как старший брат говорю.
В самые клящие крещенские морозы, когда замерзали на лету воробьи и даже вороны, заимка обрадованно загудела: на Аргуни пошла рыба. Об этом сообщил дежуривший на реке в прошлую ночь Северька Громов. Рыбу ждали давно, и народ валом двинулся на лед Аргуни.
Еще загодя реку перегородили решетками — бердами, сплетенными из тальника. Рубить лед, вбивать в дно реки колья, устанавливать берды выходили чуть ли не все мужики заимки. Делали громадную круглую прорубь, над прорубью ставили юрту. День и ночь дежурили, следили, не пойдет ли рыба. На берегу всегда горел костер, стояли запряженные лошади. И вот рыба пошла. Руководят работой на реке старый Громов и Илья Каверзин. Первыми к проруби встали Проня Мурашев и Савва Стрельников. Сверху через круглый срез юрты падает свет, хорошо высвечивает дно. А внизу, вдоль берд, косяком идет рыба, тычется в тальниковую перегородку. Проня и Савва без устали колют острогами рыбу, выбрасывают ее на лед. Мороз крепкий, прорубь быстро затягивает туманной корочкой: работы хватает всем.
Так продолжается два-три дня, пока мороз не ослабнет и не прекратится ход рыбы.
Улов делили на паи здесь же у реки.
Федоровна слышала, как у ее зимовья замер лошадиный топот и морозный скрип полозьев. Как угорелая, в дверь ворвалась Финка, молодая работница Каверзиных.
— Бабушка Анна, скорей! — с порога закричала она.
— Я сейчас, — заспешила Федоровна. — Дверь закрой, выстудишь все тепло, шалая. Сейчас вот, соберусь.
Финка на месте не стоит, приплясывает от возбуждения. Хлопает кнутовищем по валенку.
— Как она? — спросила Федоровна, уже усаживаясь в кошеву.
— Н-но! — тронула вожжи Финка. — Кричит. Страшно так!
В зимовье Каверзиных вся власть перешла к Федоровне.
— Дверь на заложку. Лампаду надобно зажечь перед образами. Все хорошо будет, Христос с нами.