За кустом притаился мужичонка, что-то высматривая.
Много по степи шаталось в эти годы народу. Встречаясь, подходили с опаской, готовые в любой момент послать друг в друга пулю. Сходились, осторожно прощупывали друг друга в разговоре. И бывало так, что после встречи уходил один, а другой оставался лежать с почерневшим лицом и неподвижными открытыми глазами. И долго еще над этим местом после кружили вороны.
— А ну, мордой в землю! — прошипел Северька. — И не брыкайся.
Мужичонка ткнулся в траву, медленно повернул злое лицо.
— Оружие есть? — Северька прижимает приклад к плечу.
— Нет. Не видишь ли чо?
— Не разговаривай и ползи к оврагу.
Когда спустились в отвилок оврага, Северька разрешил задержанному подняться на ноги.
— Куда ж ты меня, паря, ведешь? Чо со мной делать хочешь?
— Уряднику сдам, а там мое дело маленькое.
Задержанный ссутулился, пошел молча, но потом круто повернулся. Северька прыгнул назад, поднял винтовку.
— Отпусти ты, паря, меня, — слезно заговорил мужик. — Чо тебе стоит? Век буду Богу молить. Отпусти, не бери грех на душу.
В овраге уже все проснулись, разбуженные Северькиным напарником.
— Господин урядник, — доложил Северька. — Задержал вот человека. Выглядывал чего-то около нас.
— Кто такой? Откуда? Что здесь делаешь? — отрывисто задавал вопросы Николай.
— Господин урядник, — вылез вперед в распущенной нижней рубахе Федька. — Видно же, что партизан. Прячется по оврагам. Кокнуть его, да и дело с концом.
Николай внимательно вглядывался в пленного. Но лицо пленного ничего не выражало. Только чуть дрогнули набрякшие веки.
— Расстреливать его не будем… зарубим. Не то шуму много. Ты и зарубишь, — подмигнул Крюков Федьке.
Жестокая это проверка, да что делать. Федька сжал зубы, выхватил шашку.
— Я моментом, — повернулся он к товарищам. — Эй, кто хочет посмотреть настоящий казацкий удар, подходи сюда. Сейчас я эту гадину развалю от шеи до паха.
Пленный посерел, в тяжелой мужичьей злобе уставился на рыжего парня.
— Сволочи. Безоружных рубить — это вы можете… Ну, руби, чего тянешь! — крикнул он хрипло.
— Николай Алексеевич, хватит, — пыхтя трубкой, сказал Никита Шмелев, притаившийся до этого за спадами. — Знаю я этого мужика. Тальниковский он. Эпов Григорий.
— И ты, дерьмо, с ними, — взъярился мужик, признав Никиту.
Николай положил руку на плечо Григорию.
— Ты прости уж нас. Проверяли мы тебя. Сам понимаешь — нельзя без этого. Жизнь теперь такая.
— Так кто ж вы? — не удержался Эпов.
— Партизаны. Самые что ни на есть настоящие партизаны, — успокоил посельщика Шмелев.
Но Эпов обозлился еще больше:
— Так пужать человека, разрази вас гром. И ты, Никита, сволочной человек, нет, чтоб сразу сказать, свои, мол. С вывертами все, — Григорий матерно ругался, смахивая рукавом мутные слезы.
Парни смотрели на мужичьи слезы, кряхтели, отворачиваясь, лезли за махоркой.
— Ничего, — кивнул им Никита. — Это бывает. Пройдет. Я, когда с-под расстрела ушел, тоже в мокрость ударился. Лежу в буераке, знаю, что уже не возьмут меня, а сам слезьми исхожу.
Эпов поднял голову.
— Спирту дайте, христопродавцы. Душа горит. Дайте. Тогда прощу.
— Может, аракой утешишься, дядя Григорий?
— Замолчи, язва рыжая, — Эпов через силу улыбнулся. — Давай араку.
— Вернемся по домам, тогда и замоем обиду, — Федька надел рубаху. — А пока у нас даже воды нет.
Всем сразу захотелось пить.
— Да ключик же рядом, — удивился Эпов. — Вода студеная — зубы ломит.
— Я ж говорил, что ключ где-то тут, — обрадовался Шмелев.
Быстро собрали фляжки, и Эпов в сопровождении Северьки пошел вниз по оврагу.
Белое солнце повисло над каменистыми голыми сопками. Недавно прошли грозовые дожди, ожили начавшие было высыхать травы, и теперь пади и елани отливают свежей синевой острецов. Степь цвела. Удивительное это время, когда степь цветет. В неизбывной красоте качаются на ветру яркие марьины коренья, синеют чуткие колокольчики, остро поглядывает из травы волчья сарана.
Жарко. Кажется, все живое должно попрятаться от жары. Но высоко в бледной синеве неба на распластанных крыльях кружит орел. Он медленно выписывает круг за кругом и вдруг стремительно падает на землю.