— А ничего не будет, такими темпами нас останется полтора человека к шестнадцатому марта, и не оскорбляйтесь, каждый из вас способен уйти, это нормальное явление, Павел Петрович недавно говорил — любой может струсить.
— М-да, а как многообещающе всё начиналось… — зала заполнилась осуждающими выкриками. Куратору вновь пришлось призвать к спокойствию. Пётр высоко поднял голову и продолжал смотреть прямо без чувства вины — представить сложно, как ему это удавалось.
— Разговоры! — повторил Павел Петрович. — Давайте договоримся, никто не нарушает порядок, если хотите высказаться, то только по делу, без субъективной точки зрения — друзьям пожалуетесь, — без разного рода оскорблений и предварительно подняв руку. Я провожу собрание, а не митинг, протесты поберегите до весны. Обсуждению, выяснению причин и прочей дипломатии здесь не место, поэтому будьте так любезны, — он сомкнул вместе большой и остальные пальцы в форме клюва, очевидно, прося помолчать. — Отлично, — довольно улыбнулся мужчина, — итак, Пётр, мы выслушали твоё мнение, однако я бы хотел кое-что уточнить: отчего ты так смачно назвал наш протест терактом и чем ты конкретно недоволен? Когда конкретно ты переменил своё решение?
— Видите ли, в мае этого года, мы в школе более подробно знакомились с темой, да-да, не смейтесь! С таким историческим событием, как восстание декабристов в Зауралье, и нашёл невероятное количество сходств с тем, что мы делаем сейчас. Мысли и идеи у революционеров были благородные, гуманные, но методы абсолютно неправильные и нечестные, даже неудивительно, что бунт подавили: восставшие требовали всеобщего равенства, знакомо, правда? но действовали отдельно от народа, которому и сулили независимость, потому что боялись непонимания. Они почти не пытались найти общий язык с простыми людьми! И результат получили соответствующий…
Некоторые подростки неуверенно посмотрели друг на друга, другие же оставались столь же предубеждёнными.
— Поэтому я сначала тоже хотел поговорить с несколькими бедными ребятами и включить их в наше собрание, но вы не разрешили! — перекрикивал он толпу.
— Спасибо, Петя, за разъяснение причин, мы поняли, что заставляет тебя покинуть нас. Однако остался ещё ряд вопросов, более общих.
Мальчишка приготовился к новой словесной атаке и отражению её. При всеобщем обсуждении Павел Петрович надел маску, скрывающую все личные чувства, обратился в строгого судью.
— Пётр, как ты сам понимаешь, эта ситуация касается не только тебя, но и всех нас. На данный момент, мальчик мой, ты уникален, и нашему клубу придётся очень нелегко без твоих талантов, — сотня злых взглядов нацелилась на юношу. — Вполне возможно, без твоей помощи наш план обречён на провал, — удивительно, как бедный мальчишка не окаменел, так накалилась обстановка. — Ты единственный человек, который в случае ошибки может дать нам ещё один шанс. Почему же, осознавая подобную ответственность, ты решаешься покинуть нас?
— Потому что считаю, что без прежнего рвения я лишь замедлю или помешаю вам, — ответил парень, с трудом поворачивая задеревеневшую шею к, возможно, бывшим товарищам.
— Не спорю, ты тоже прав, — смилостивился мужчина. — Но ты не задумывался, отчего вдруг так охладел к нашим замыслам?
— Я ведь уже объяснял, я…
— Не оттого ли, что ты получил дар, за который мы все боремся, и решил, что не хочешь отвоёвывать такие же права для остальных людей, в том числе и своих товарищей, которые ничуть не хуже тебя? Ты необязательно осознавал это, возможно такие рассуждения, вполне логичные для любого человека с инстинктом самосохранения, возникли в твоём подсознании.
Питер, открывший рот, чтобы возмутиться, медленно закрыл его и замер. На лице его отобразился настоящий шок и неверие, сомнение, так что несложно было догадаться, что такое мальчишке и в голову не приходило, поэтому он не приготовил заранее защитную реплику на этот случай. Ребята ждали. ПаПе ждал. А юноше нечего сказать. Из последних сил он выдавил:
— Не знаю. Как вы говорили, возможно всё, но я не считаю, что дело в этом. Я по-прежнему прошу разрешения покинуть ваше движение.
Момент наивысшего напряжения остался позади, и куратор, казалось, удовлетворённо потёр руки.
— Мы всё выяснили, я надеюсь, ни у кого нет больше вопросов, недопонимание не возникло? — молчание — знак согласия. — Думаю, после такой пытки мы разрешим Пете проститься с нами. И всё же… Не до конца.
— Почему? — эмоционально иссушенный парень вновь напрягся.
— Теперь ты меня послушай: последние несколько месяцев я замечал происходящие в тебе волнения и перемены и потому всё реже и реже отправлял на задания, кроме того, все они были очень просты и невинны. С сегодняшнего дня я вовсе перестану поручать тебе дела, в особенности вербовку, отныне ты не мой подопечный и подконтрольный, но ты всё равно останешься участником нашего клуба. Чтобы за тобой проще удавалось следить. Ты не ослышался, но теперь, когда ты не разделяешь наши убеждения, то во избежание утечки секретной информации, я вынужден приставить к тебе одного из моих ребят, кого — не скажу.
— Я не буду болтать! — оскорбился мальчишка.
— Я в этом почти уверен, но то же самое ты говорил про сохранение верности нашим идеям. Это лишь мера предосторожности, не принимай близко к сердцу. Ты согласен на такие условия?
Питер медленно кивнул.
— Отлично! В таком случае объявляю собрание законченным, расходитесь по домам скорее, вы ещё выспаться должны перед завтрашним днём. Первое сентября, всё-таки, — и дёрнул за старый ржавый рычаг. Все огни постепенно погасли.
***
Сегодняшнее утро однозначно не входило в десяток самых лучших в списке Лизы. Во-первых, потому что началось оно неоправданно рано — в пять тридцать, и во-вторых, потому что сейчас девушка с хмурым невыспавшимся видом осматривала в зеркале свой школьный наряд. Голубая блузка с длинными рукавами и светло-коричневый комбинезон с расклешёнными штанинами. На ногах поблёскивают тёмные лаковые туфли, у горла повязан галстук цвета манго. Конечно, это всё замечательно, но даже новая шёлковая лента в косах не поднимает настроения. Лизавета вовсе не была отпетой лентяйкой, хотя и любила бездельничать, в школе никто не смел её обижать, помня о крайне боевом настрое и беспроигрышной тактике боя, вставать с лучами солнца девушка давно привыкла, но сегодня с самого утра в сердце копошилось что-то непонятное, отвратительное, не дающее покоя — какое-то мерзкое чувство, часто возникающее у людей, забывших о чём-либо неприятном, но важном. Так же и Лиза тщетно углубилась в воспоминания, желая найти мучившую её причину своего плохого настроения. Девушка напоследок придирчиво оглядела своё отражение и вышла из комнаты, медленно сходя вниз по винтовой лестнице. При этом блондинка не забывала себя корить себя за то, что в детстве решила жить на самом верху башни, потому что теперь спуск занимал приличное количество времени, а подъём… Кстати! Елизавета остановилась на половине пути, закусила губу, чтобы не выругаться вслух, и направилась обратно в спальню, за сумкой с тетрадями и перьями. На первом этаже ученица появилась десять минут спустя, с крайне недовольным видом, горчичного цвета рюкзаком на плече и большим ломтем белого хлеба с шоколадной пастой в правой руке, который она немедля куснула, и пошла к выходу, хмуро пережёвывая булку. Но стоило ей распахнуть ворота и сделать первый шаг навстречу новому учебному годы, как её остановил окрик матери:
— Стоп. Что ты ешь? — Олеся в деловом удобном тёмно-синем костюме неожиданно преградила дочери дорогу. Девушка продемонстрировала скромный завтрак. — А знаешь ли ты, что мы уже давно ждём тебя в столовой? И Саша, и Коля, и я, в конце концов. Сидим за столом и размышляем: скоро ли ты соблаговолишь к нам спуститься или суждено нам всем ждать до обеда? Кажется, Лиза уже проснулась, говорю я, наверное, в школу собирается, не буду подгонять…
— Я действительно собиралась, — блондинка встряхнула сумкой в доказательство.
— Как долго? Пять минут?
— Вам ничто не мешало поесть без меня, — огрызнулась девушка, — вы же помните, с утра у меня нет аппетита.
— Конечно, на геркулесовую кашу нет. Зато на хлеб с шоколадом — всегда!
— Мама, кажется, ты учила меня, как нужно правильно питаться, когда мне было семь лет.
— Не многое же ты усвоила за прошедшие восемь, — скептически фыркнула Олеся. — Как я понимаю, завтракать ты не собираешься? Могла бы тогда хотя бы посидеть с нами, подождать. Или ты считаешь, семьянинам так поступать необязательно?
Лизавета с мрачным торжеством осознала, что нашла повод для своего плохого настроения.