— Чада родные, самые любимые богини нашей добросердечной, помолимся же, — жрец глядел в глаза стоящих перед ним и видел там отражения тьмы, неподвластной лучам огненного колеса, что клубилась на том берегу и пробиралась в сердца людей страхом и отчаяньем.
— Милосердица наша, спасительница Гмаранга. Благодарим за день новый, день светлый, свободный от страха быть пожранными. Славится имя твоё нами и детьми нашими и будет так во веки вечные. Помним мы подвиг твой и никогда не забудем, а верим в то, что наступит день твоего исцеления.
Игниус передал чаши своему преемнику. Не отскобленные толком от чернил после вчерашнего переписывания преданий руки бережно сомкнулись на их боках. Сам же он привычно одним движением снял плотный браслет, обнажая покрытое шрамами запястье. Омыл его в широкой чаше и занёс над шипом жертвенной. Окинул взглядом стоящих перед ним людей, все ли смотрят, все ли видят? И нанёс себе новую рану. Поднял руку повыше, показывая быстро падающие капли. Выждал, не опуская глаз, и застегнул плотный браслет, останавливая кровь. Принял обратно чаши и двинулся вдоль ряда сельчан под звон защёлок и шёпот повторных молитв.
Хоть и мала их деревня — полсотни дворов не наберётся, а всё же вера людская сильна, к концу подмостков чаша была, считай, полна. Последним стал служка. Теперешний жрец начал обряд, будущий преемник дел его закончил. Как и заповедано предками. Игниус с мрачным удовлетворением поднял чашу на уровень груди и обернулся лицом к тому берегу. Тёмный, непроглядный туман у противоположного обреза воды выбрасывал щупальца, тянулся к стоящим перед ним людям. В его глубине мерещились ещё более чёрные тени бродящих чудовищ.
— Гмаранга, прими свидетельство веры нашей и помощь нашу! — показалось Игниусу, будто голос его достиг того берега и тени в тумане замерли от имени богини, а затем он вылил чашу в реку.
Щупальца мгновенно побледнели, стали полупрозрачными и растаяли под лучами сияющего колеса. Игниус зло ощерился и омыл жертвенную чашу, выплеснув окровавленную воду на гладь реки. Засыпал он, исполненный тихой светлой радостью и надеждой. Но утро было жестоким. Какая там пядь и палец?! Две полных пяди от воды до его вчерашней метки! И ведь берег то не пологий, а крутой. Сколько же воды-то ушло за ночь? Совсем поредела коса Гмаранги. Какие два месяца? Скоро с того берега туман просто перешагнёт через волосы богини и кончится их деревня.
Игниус развернулся и окаменел. Та скала, вдоль которой он многие годы спускался к реке, тоже сильнее выглянула из воды. И показала высеченные слова на своём боку. Игниус шагнул на подгибающихся ногах ближе.
Плачь жрец, читающий эти слова. Ибо пришла беда к твоему порогу и лишь великая жертва наполнит воды снова.
Игниус едва сумел пройти деревню из конца в конец и занять своё привычное место спиной к туману и чудовищам. Сегодня голос его был хрипл и разносился как карканье.
— Катится изо дня в день огненное колесо по небу, — решил он отойти от ежедневного канона, поддержать веру в сердцах людей. Разжечь её в своём. — От сотворения мира глядит на дела земные сверху. Видел он и ссору богов и сестроубийство, и начало истребления рода людского. Слышал он и слова спасительницы нашей, что заступилась за человеков и разбросала по всей земле свои косы, преграждая путь безумным чудовищам, пожиравшим нас. Видел он и подвиг богини, грудью, бросившейся с неба на оплот силы своего брата, на логово этих порождений тумана. Многие сотни лет истекает кровью из ран она, но не пускает на землю новых чудищ брата. Мы не огненное колесо, но крепко помним прошлое и возносим спасительнице нашей молитвы. Но не одной молитвой сильна вера. Вера без дела мертва. Так было в день битвы. И мы каждый день доказываем это, жертвуя часть самой нашей жизни милосердной богине. Так, восславим же подвиг её, подвиг предков и поддержим делом жизнь её!
Игниус шагал вдоль людского строя, внимательно глядел, как стоящий напротив снимал браслет, опускал запястье на шип жертвенной чаши, не мигая, проверял, сколько капель падало. Никто не пытался укрыться от обряда, не дрогнул, во всех глазах горел огонь веры. К концу мостков чаша снова была полна. А ведь иные из детей стояли белые, как молоко, с обескровленными плотно сжатыми губами.