Но запах парфюмерии, стеклянные статуэтки, безделушки, о предназначении которых трудно было догадаться, несколько репродукций в багетовых рамах свидетельствовали, что это все-таки женское жилище.
Григорий опять повернулся к окну. Снег на площади потемнел. «Выключили половину фонарей, — догадался он. — Зачем переводить электричество на случайных прохожих? И в полумраке найдут дорогу к дому».
— Заскучали?.. — мягко коснулся его слуха шепот Майи.
Она как-то странно оборвала полувопрос, полуутверждение, вкладывая в него одной ей известный смысл. Григорий понял, чего она ждет: хватит ли у него сдержанности и разума понять невысказанное, не развеять его неосторожным или резким движением.
— Ночь... Промежутки между домами... Их почему-то называют улицами и площадями... Чего только не привидится на них! — произнес Григорий и поймал себя на мысли: сказанное выплыло из подсознания — неконтролируемое, необдуманное, будто выхваченное из заблаговременно и предусмотрительно изготовленных моделей программ, пригодное именно для подобного случая, именно для подобного эмоционального настроения. Мозг отобрал нужное, проанализировал, дал команду речевым органам — говори!
— Взгляните, Майя! На фронтонах домов выстроилось лепное воинство. Снегурочка прошла по площади...
— Ледяные мечи... Снежные плащи... — Майя стала рядом, положила пальцы на его запястье. Прижалась плечом к его плечу. — Давай греться, Григорий?.. Не возражаешь, если мы перейдем на «ты»?
— Не возражаю. Мне вот что интересно... Где та кринка, в которую голова не лезет.
— Торопишься... Не надо.
Взяв Григория за руку, Майя повела его, словно ребенка, к столику мимо стеллажей. Коснулась пальцами корешков книг.
— Пыли нет, — заметила почему-то. — Еженедельно просматриваю, обтираю... Когда сидишь в одиночестве, каждый автор становится другом.
— Этот тоже? — взгляд Григория уперся в толстенный том. — Богдан Лепкий, «Мазепа».
— Посвященному и таблицы логарифмов много говорят, — уклонилась от прямого ответа Майя.
— Листал я эти логарифмы. — Григорий сел на стул рядом с низеньким столиком, полированная поверхность которого, словно зеркало, отразила его лицо. — Позиция оплевывания своего и вылизывания чужих ботинок... Знаешь, Майя, в наших поднепровских селах есть бранное выражение... С детских лет врезалось в память... Бывало, попаду в какую-нибудь неприятность, мама кричит: «Куда ты полез, мазепа!» Отец возвращается из колхоза, ругается: «Не бригадир, а мазепа какой-то, руки не оттуда выросли!» Бабка Христя, соседка наша, славная женщина, язычок тот еще имела. Жаль, недавно умерла... Любой классик мировой литературы почернел бы от зависти, если бы услышал ее ругань. Изукрашивала словца, как узор на рушнике. И мазепу не обходила. Вот попробуй вставить в бранное выражение хотя бы такое нежное слово, как барвинок. Не сможешь! А бабка Христя могла! «А чтоб тебе, проклятому мазепе, в гробу барвинком ноги переплело...» — говорила она, когда очень гневалась на кого-нибудь.
Сняв с электрической плитки закипевший чайник, Майя засмеялась. Однако Григория не ввел в заблуждение ее беспечный смех. Он уловил в нем отзвук нового настроения, глухой тембр натянутых струн.
— Острячка ваша бабка Христя. И тебе кое-что от нее перепало.
— Как прикажешь понимать? Соглашаться для виду? — Григорий достал из кармана пачку сигарет «Орбита». — Разрешишь?
— Мне тоже... Прикури сам... Пока я буду наливать.
— Хорошо. Начнем с другой стороны... — Григорий щелкнул зажигалкой, прикурил сигарету, передал Майе.
— Тебе неуютно? — Майя поставила чайник на мраморную подставку. — Тебе плохо? Тебя к чему-то принуждают? Хочешь, принесу трибуну, чтобы тебе было за чем стоять и произносить речь?
— Извини, Майя. — Впечатление у Григория было таким, будто на него вылили ведро студеной воды. — У меня еще с детства: отвращение к ренегатам.
— Причисляешь меня к ним? Благодарю!
— Даже в мыслях не хотел обидеть...
— Поблагодарила за вынужденное извинение, — Майя помолчала, сосредоточенно сдвинув бровки. Затем кивнула на чайник, стоявший на мраморной подставке, пододвинула крошечные чашечки, исходившие паром. — Вот тебе и кринка, куда голова не лезет. Попробуй напиток моего приготовления. Сравни с тем, что готовит тебе жена.
— Хвастаешь? — Григорий положил в кофе, густой и черный как деготь, ложечку сахара. — С виду приятный, сейчас определим вкус.
— Не спеши... — Мая полуобернулась, на ощупь нашла рукой дверцу шкафа, открыла ее. Пальчики перебежали от дверцы на полку, нащупали хрустальные рюмки, перенесли на стол. Точно так же, не оглядываясь, взяла из угла шкафчика плоскую бутылку, отвинтила металлическую крышку. Наклонила бутылку над рюмкой. — Знаешь, сколько лет этому напитку? — на молчаливый вопрос Григория ответила, играя бровками. — Неудивительно, неудивительно. Для этого надо быть догадливее и наблюдательнее... Мое совершеннолетие совпало с поездкой в Карпаты. В Береговом отец раздобыл старую, еще со времен цесаря, бутылку. Один знакомый наполнил ее молодым, свежим вином. Возле костра на полонине мы отпили по глотку... — Голос Майи пресекся, она низко наклонилась, на стол посыпались черно-сизые волосы. Резким движением откинула волосы на плечи, с вызовом взглянула на Григория. — По второму глотку мы выпили с бывшим мужем...