— Спасибо. Если б не ты, я бы ни за что не прыгнула. Но все равно ты чокнутый.
Макар внезапно почувствовал, как ему стало жарко! Понял, что краснеет, словно школьник, явившийся на урок с расстегнутой ширинкой. Как последний ботан, случайно поцеловавший одноклассницу. Он понял, что заливается краской и ничего не может с этим поделать. И даже отшутиться или отболтаться не в силах. И тем более не в силах отвести взгляда от ее лица. Он смотрел на ее губы и невыносимо, абсолютно невыносимо и ненормально ни для ситуации, ни для давно уже разучившегося краснеть и влюбляться Макара Шорохова хотел дотронуться до них своими губами.
Кажется, она почувствовала, что происходит, вздрогнула. Отвела взгляд. Макар с облегчением втянул в себя воздух, ставший вдруг слишком сухим и горячим. Да что же это такое? У него в жизни так не перехватывало дыхания! Вот хотя бы сегодня ночью, когда дрался с Бобром — так не билась кровь в ушах. Когда прятался за бетонной стеной — так не пекло под ложечкой. И когда его завалило камнями и началось черт-те что со стенами — так не ворочался в горле ледяной комок. И сердце... сердце билось гораздо ровнее.
Взять себя в руки. Успокоиться. Это гормоны. Обычный адреналин и тестостерон... тоже, в общем, обычный. Плюс слишком много событий для одного воскресенья и одного Шороха!
— Я вызову врача. Сейчас. Но вам бы лучше в травмпункт, — суетился конюх Дима. То подскакивал к Макару, то возвращался к девушке и принимался наматывать вокруг нее круги. В руках зачем-то держал сапог. На пористом лбу его выступили капли пота, глаза бегали туда-сюда. Кажется, он страшно боялся, что в случившемся обвинят его. — А я предупреждал. Говорил, что нельзя больше старушку под седло. Что она нервничает. Ну? Предупреждал или нет?
— Угу, — вздохнула девушка. — Но Аргаваз такая всегда была умница, такая послушная.
— Ей лет уже сколько! Ей уже тысячу лет! Ее давно надо...
— Так! Достаточно! Поставьте Аргаваз на место! И прошу вас, — она выделила интонацией «прошу» так, что всем вокруг, включая Макара, стало ясно — это не просьба, но приказ, — не сообщать никому об этом инциденте. А я, в свою очередь, умолчу о том, что вы, Дмитрий, пустили меня к лошади и как следует не проверили подпругу при седловке.
Макар, пока эти двое препирались, наконец-то поднялся, быстро одернул футболку и повернулся, чтобы уйти. В общем, он был здесь больше не нужен. Благодарностей, объятий и вознаграждений не ожидал. Да и не любил затянутых героических эпизодов ни в жизни, ни в кино. В обычной ситуации он не упустил бы возможности пофлиртовать с хорошенькой «амазонкой», но почему-то сейчас это было последнее, что хотелось сделать. Он бы в жизни не признался себе в том, что боится. Что предложи ему сейчас кто-нибудь выбор — ростовское подземелье или одна напуганная девчонка в грязном платье... он по принципу «меньшего зла» выберет подземелье. Настоящая опасность здесь! В этом голосе! В этих тонких ключицах! В этих запястьях, которые можно сломать двумя пальцами! В этих губах!!!
Макар сделал еще пять шагов. Он знал, что пять, потому что считал их шепотом. Как в детстве, когда загадывал, сумеет ли пройти с закрытыми глазами по карнизу. Один, два, три, четыре... Пять!
Повернуться на пятках. И снова задохнуться, увидев, как она собирает растрепавшиеся волосы в высокий хвост.
— Слушай, амазонка. Тебя подвезти до травмпункта?
— Что?
— Несмотря ни на что, некоторое количество серого вещества у тебя ведь есть. Значит, ты вполне могла его растрясти. Надо бы убедиться, что что-то осталось. Да и как ты поедешь по городу в таком виде? Тебя такую ни в автобус не пустят, ни в такси не посадят.
— Ну...
— Ногу только помой под шлангом! Едешь или нет? — он почти кричал. Потому что если просто говорить, то голос может сорваться. А Макар Шорохов не тот человек, у которого от всякой ерунды срывается голос.
«Па... Слушай. Тут такое дело. Придется срочно барышню одну в больницу отвезти. С кобылы навернулась. Так что с обедом, боюсь, не выйдет», — надо же. Про обед он совершенно забыл и теперь волновался, как отец отреагирует на отказ.
«Видел, видел! Ну ты у меня мужик! — Чего было в голосе Шорохова старшего больше — волнения за сына или отцовской гордости? — Матери только не скажем. Лады?»