Тот ни секунды не задумывался, полез головой вперед в темноту, только сапоги снял и вниз голенищами перед собой потащил. На случай, коли воздуху не хватит, — глотнуть оттуда.
Но провальчик с водой совсем короткий оказался, вывел наверх, в холодный узкий коридор — стены с каменной кладкой, пол насыпной, песчаный. И под потолком тускло светится что-то — то ли грибы, то ли гнилушки.
Тут Шорох не только об обидчиках своих вмиг позабыл, но и о ребрах поломанных. И о том, что разутый стоит и пальцы ног от холода сводит, позабыл тоже. Не заметил. Потому что засвербело в груди другое. Байка про клад, закопанный аккурат рядом с торговым портом.
Якобы склады с глубокими подвалами начали ставить здесь не потому, что родниковая вода по стенкам бежит, холод рождает и что угодно хранить может. И не потому, что самое удобное место для порта торгового — русло Дона глубокое, любые суда можно подвести под берег. И не потому, что съезды для телег широкие, пологие…
Якобы было здесь сокровище зарыто — то ли век назад, то ли три, не важно, — и котлованы потом под склады купцы рыли не просто так, а с умыслом. Найти клад и разбогатеть. Говорили, что многие тысячи запрятаны под берегом, не какой-нибудь кувшин с монетами.
Байка гуляла по пристани туда-обратно, обрастала новыми подробностями: и монеты-то с лист кувшинки величиной, и изумруды там не зеленые, а голубые, как глаз сиамца, и посуда золотая с драгоценной чеканкой… И повелось: кто побогаче — рабочих нанимал и лишний котлован, в копеечку влетающий, выкапывал, убеждая соседей, что никак без нового складского помещения не обойтись. Соседи хитро улыбались и кивали понимающе. Кто победнее — зимой забывал о сокровище, а как сойдет снег и земля мягкой станет — вспоминал и, раздобыв лопату, ждал безлунной ночи. Чтобы долго бродить, выбирая место, выкопать яму по колено, натереть ладони до кровавых мозолей, схорониться от ночных сторожей, отбиться от собак, крысам хвосты отдавить, поцапаться с подельниками да перемазаться глиной до ушей. И в барак вернуться к утру, когда над Доном перекрикиваются чайки с пароходами, а вода золотится под солнцем, чертыхнуться, стукнуть кулаком по стене и разочароваться в поиске сокровищ навсегда. Накрепко. До следующей попытки в грядущем году. Шило-то если колет, так просто от него не избавишься.
Вот и Шорох не избежал общей участи. Правда, решил не уподобляться тем, кто без подготовки на авось золото ищет. Постановил себе плана придерживаться: собрать для начала все версии байки, сравнить их между собой, откинуть самые ненадежные варианты, попробовать определить если не точное место, то хотя бы квадрат поисков. Найти помощника, на которого положиться можно, научить с лозой обращаться, чтобы точку определить… И тогда — сколько бы годиков ни ушло на поиски, два или три, наверняка словить за хвост золотую птицу-удачу. Не наугад соваться, а по-умному, по-ученому. Книжки почитать, благо грамоте обучен, стариков послушать, не перебивая, — за брюзжанием да ахами-вздохами нередко крупицы истины кроются.
А тут — гляди ж ты! — не понадобились ни карты, карандашиком на оберточной бумаге вычерченные, ни помощники, ни лоза. Чуйка шороховская твердила, что вот она, вот — дорога к сокровищу. Осталось только дойти до него и взять.
Не дошел.
Попался, как мальчишка, как дурачок ярмарочный, одурманенный надеждой на близость богатства.
И осторожно вроде шел, старался шагать ровно и стен не касался, но, будто чертик из табакерки, выскочил из стены камень — и в аккурат на ногу. Вроде и не крупный, а придавил так, что не освободишь с наскоку. Шорох сначала не шибко напугался — парень тертый, и не в таких передрягах бывал. Уселся, к стенке привалился, поудобнее устроился, чтобы тщательно ощупать камень, раскачать его да сдвинуть.
Вот тут оно и явилось.
Со страху Макар, пока орал да ножом отбивался, толком не разглядел, кто на него кинулся.
То ли урод с мордой перекошенной, то ли пес… Зубами щелкал у самого лица, когтями рвал Шороха, но главное — не выл, не рычал, а… хихикал. Мелкой дробью, с придыханием, будто юродивый.
— Ххи-хи-хи-хи!
То хрипло, то визгливо, будто в глотке у чудовища жил десяток карликов-хохотунов, каждый из которых бешено радовался каждой царапине, каждой ране Макара. И тогда, когда он уже с жизнью прощался, услышал:
— Нет, Пахак, нет! Оставь!
Тварь отскочила, с хрустом и шипеньем подобралась и скользнула в темноту. Будто ее и не было, будто приснилась Макару. Если бы не располосованные ладони. Шорох тут же попытался встать — бежать? куда? а нога-то? — в голове мутилось, кровь бухала в виски, и сердце трепыхалось у самого горла. Напрягся, как струна, вслушиваясь в темноту — не катятся ли по коридору мелкие смешки.
И тут, как по взмаху волшебной палочки, увидел перед собой Ануш — ту самую Ануш, на которую весь прошлый год засматривался он, забегая в лавку к Ангурянам. Сначала подумал, что умер и в рай попал. Ну если не в рай, то весьма близко к нему оказался — пусть и холод, и боль в ноге, и кровь на лице настоящие вполне, зато мечта — вот она, только руку протяни…
А потом она заговорила, и Шорох даже рассмеялся от облегчения. Так знакомо она ругалась, кричала на него, возмущалась… Настоящая. Живая. Значит, и он живой.
Ануш всхлипывала, утирала слезы ладонью, бранила Шороха на чем свет стоит, грозила ему всеми небесными карами за то, что полез в подземелье, причитала, прикидывала, как бы его отсюда вывести, и мягко, он и не заметил — как именно, освободила от камня. Ручками своими белыми откатила булыжник! Потом помогала идти. Почти тащила на себе.
Шороха мутило, голова кружилась, хотелось лечь и заснуть — да прямо здесь, на мокром песке! — но Ануш говорила, повторяла бесконечно, так что в голове звенело и отдавалось под ложечкой. Была армяночка мягкая, душистая, волосы — шелковисто-гладкие, теплые руки, нежные плечи. И трогала, ощупывала его всю дорогу, мяла — что ребра? а брюхо? не порвал тебя? не поломал? И Шорох, которого шатало на грани разумения и беспамятной черноты, млел и расплывался в улыбке — несмотря на кровавые потрескавшиеся губы и выбитый зуб.
Шли они долго, Шорох счет потерял поворотам и перекресткам: ходы сливались и разбегались, большей частью темные, хоть глаз выколи. И, несмотря на оставшуюся позади опасность, Макар холодел. Лоб его покрылся испариной, и под ребрами тянуло мерзко, выворачивало. Даже не случись камня и чудовища, он бы тут пропал. Заблудился и сгинул. Если бы не Ануш.
Потом пришли к лестнице, и нужно было в круглый узкий лаз ползти, наверх, цепляясь за потертые железные ступеньки. Тут Шороха и срубило окончательно. Он опустился на пол, мотал головой и мычал — как есть неразумный телок, которому говорят «Иди!», даром что хворостиной не гонят, а ему бы только в пыли валяться.
Вместо хворостинки появился брат Ануш, Вазген. Молча подхватил Макара, как мешок с зерном, закинул наверх — тут он сознанье и потерял.
Дальше урывками помнил: солнечная мансарда, танцующая в лучах света пыль, мягкие повязки, нежные ладони Ануш, ночные кошмары — являлся тот, смеющийся, не желал оставлять жертву в покое.
Горячее сладкое какао.
Любопытный глаз глядит через щелку — Ануш дверь не захлопнула.
И громкие, яростные споры — сестра против брата. С визгом и звоном разбитой посуды.
Видимо, не больно-то обрадовался Вазген неожиданному появлению жениха. И вправду жениха — Макар был готов жениться на спасительнице своей, только лишь в сознание придя. Побывавшему в зубах у смерти не до уловок и рассусоливаний — все выложил ей, как на духу. И за кисть ухватил, начал пальчики целовать, один за другим.
Ануш раскраснелась, как пион, но руки не отняла.
В доме пахло айвовым вареньем, за окном порхали желтые листья, вечерами из-под двери тянуло холодным сквозняком.
Две недели провалялся Шорох в забытьи, до середины октября, и потом еще пять дней, набираясь сил и наблюдая за Ануш из-под опущенных ресниц. И тогда же решил, что вот она, его судьба-зазноба, и быть им вместе, что бы ни случилось.