- Под Крюковом? - переспросил Кузьмич. - И совсем не знают фамилии?
Неясная догадка обожгла его.
"Под Крюковом... Под Крюковом..." - застучало в висках, и толчками крови, прихлынувшей к голове, стала возвращать память в тот страшный день известия о Николае, когда невидящими глазами Кузьмич читал-перечитывал последнее письмо, где смутно, намеками были очерчены координаты последнего местонахождения сына: "поющие деревья", береза и дуб - только они с Николаем знали, где растет их тайна. "Поющие деревья" - это же под Крюковом. Между Красной Поляной и Крюковом...
Вот тогда-то, на улице Горького, он подумал о невозможном, о том, что в красном гробу на лафете везут его Николая. А почему бы и нет! Эх, жаль, что не дожила до этого часа мать!..
Кузьмич шагнул с тротуара на мостовую.
Смутным, как закатное солнце, багровым пятном проплыл перед ним гроб, мелькнули мальчишеские лица солдат почетного караула... Кто-то осторожно тронул за локоть, потянул в сторону.
- Нельзя, папаша, вернитесь на тротуар... Кузьмич на мгновение оробел и уже было попятился, но взял себя в руки, возразил твердо:
- Я пойду за гробом, вы не имеете права... Мой сын тоже погиб под Москвой...
Рука отпустила.
Примеривая к остальным шаг, Кузьмич успокоенно пристроился сзади колонны - сердцу было так больно, словно оно лежало между оглушительно бьющими медными тарелками оркестра.
...Опять почувствовав сбивчивые, возбужденные лекарством толчки в груди ("Ишь ты, сердце водит, как рыба на берегу жабрами!"), Кузьмич повернулся на правый бок и, глядя в голубеющую между шторами щель, заставил себя представить этот день с самого начала таким, каким бы он был, не окажись Кузьмич в больнице.
Это утро наступало раз в году, и, утомленный долгим, тягостным его ожиданием, довольный, что снова перехитрил костлявую с косою на плече и дотянул-таки до заветного срока, не сдался, Кузьмич, еще лежа в постели, ловил, подкарауливал в синеющем окне первый проблеск солнца, а потом, сбросив одеяло и сунув озябшие ноги в стоптанные шлепанцы, смаковал каждую минуту, каждый час новой, опять подаренной благосклонной судьбою майской зари.
Вглядываясь в мутное, треснутое посредине круглое зеркальце, он подмигивал сам себе, хмуро щупал щеки и старательно брился припасенным для такого случая непременно новым лезвием, ставил на плиту чайник, бросал в стакан щепотку чаю, пару кусков сахару и из деревянного ящичка, приделанного к подоконнику со стороны улицы - он называл этот ящичек торбой, - доставал хлеб и масло. Завтрак был обычный, будничный, но, сметая с клеенки на ладонь крошки, Кузьмич думал о том, что обед устроит, пожалуй, повеселее. Из потертого, разлохмаченного по краям очечника он высыпал на стол мелочь и прикидывал свой "бюджет" - все, что скопил к желанному дню, урывая от пенсии. Эти сложенные один с другим рубли и скудной чешуей блестевшие на клеенке гривенники никаких пиршеств не обещали, и Кузьмич уже точно, по опыту прошлых лет, знал, сколько отпустит на сегодняшний день средств из весьма скромного своего "бюджета". Если не подорожали цветы пятьдесят копеек на букетик подснежников. Рубль с мелочью - на "чекушку". А вот это - Насте на шоколадку.
Вполне удовлетворенный немудреными своими расчетами, Кузьмич натягивал пиджак, брал щетку и выходил на лестничную площадку почиститься. Он помнил выходной бостоновый костюм еще совсем новым, темно-синим. "Да и я, пожалуй, не новее, по Сеньке и шапка", - думал Кузьмич, тщетно пытаясь оттереть застарелые рыжие пятна. В химчистку нести костюм давно уже стеснялся.
Странно, Кузьмич не помнил, чтобы когда-нибудь в это утро шел дождь. На зеленых и влажных от распиравшего их сока тополях невидимо вызванивали воробьи. Он помнил точно: деревья дружно выбрасывали первые листья именно к этому дню. Значит, все повторялось. И Кузьмич начинал сомневаться, действительно ли прошел год, может быть, всего лишь ночь мелькнула между двумя схожими, как близнецы, рассветами?
В такие минуты Кузьмич предавался философским рассуждениям о времени. Что же это - время, как его пощупать? Нет, это не подрагивающий бег часовой стрелки - хитрую игрушку человек придумал для собственного обмана. Часы, они и есть часы: износились или стукнул ты их - глядь, и перестали тикать. А времени что до этого? Время дальше идет. Да и что значит идет? Оно живет. Живет вот в тополе, который, кажется, еще вчера был хилым, в одну ветку подростком, а сейчас вымахал чуть ли не до третьего этажа. Живет в самом человеке, иначе почему бы ему помнить то, что давным-давно прошло. Нет, стрелка на циферблате - как белка в колесе. А время, истинное время показывает жизнь - в росте ли дерева, в судьбе ли человека. Жизнь - вот что такое время. И если жизнь - пустота, значит, никакого в тебе времени, даже если выпало тебе увидеть на веку сто зим и сто весен...
В это утро первым делом Кузьмич отправлялся на рынок. Он неторопливо проходил между прилавками, приценивался, хотя знал, что ничего не купит. Просто любопытно было, что почем. И опять удивлялся ощущению, что видел все это будто вчера: и зеленые вороха ранней петрушки, и пыльные увесистые клубни картофеля, и надтреснутые гранаты с ядреными, как шарикоподшипники, зернами, и пряно-ароматные желтые пирамиды нездешних груш и яблок. С грустью ощупывая в кармане свой старый очечник с "бюджетом", Кузьмич круто сворачивал в сторону, к тому, за чем пришел.
Весь этот угол рынка благоухал, как сад. Соперничая в красоте, здесь отовсюду глядели цветы. Они тянулись изо всех сил, стараясь броситься в глаза, - пионы, тюльпаны, гвоздики и еще какие-то причудливые, в завитушках, названия которых Кузьмич не знал.
Кузьмич досадливо пощупывал очечник и все ходил по рядам, искал свои любимые подснежники.
В прошлый раз нежные-нежные и хрупкие, вот-вот растают, букетики он увидел в самом конце прилавка и встал за высоким парнем.
Очередь подвигалась быстро, но так же быстро исчезали из корзины голубые букетики. Кузьмич с тревогой прикинул, что ему уже не достанется.
- Я забираю остальное! - пробасил парень и сгреб оставшиеся подснежники в портфель.
- Послушай, сынок, - заискивающе попросил Кузьмич, протягивая зажатую в кулаке мелочь. - Уступи букетик...
Парень обернулся, с усмешкой глянул сверху вниз:
- А тебе-то зачем цветы? Глянь на себя, ты же сам как одуванчик!
И, хлопнув Кузьмича по плечу, расхохотался.
Кузьмич еще с полчаса побродил по рынку - подснежников больше нигде не было - и вернулся к тюльпанам, хотя "бюджет" не позволял такую роскошь - до очередной пенсии ждать еще было долго. Но и явиться туда без цветов он не мог.
Держа цветы в вытянутой руке, как свечи, словно прикрывая их от ветра, Кузьмич торопился к выходу.
...До Александровского сада можно было ехать двумя путями. Но он привык к троллейбусу, который довозил до Большого театра. Даже в ранний час здесь всегда было многолюдно, и больше всего народу толпилось в скверике, буйно поросшем сиренью. Кузьмич останавливался в сторонке, доставал сигарету - здесь особенно остро чувствовалось повторение прошлогоднего утра.
"Ишь ты, где война назначила свидания!" - всякий раз не переставал удивляться Кузьмич.
Постояв на "своей остановке", покурив, как бы приготовившись к главному, Кузьмич сворачивал на проспект Маркса.
За узорной решеткой чугунной ограды, словно составленной из древних копий, зеленел, распускался цветами Александровский сад. Но с некоторых пор ничто его так не оживляло, как сияющий и днем и ночью над мраморным уступом огонек. Это зыбкое, дрожащее даже в безветрие пламя Кузьмич замечал, выхватывая взглядом, еще шагов за сто и шел на него, ничего уже не видя вокруг, как загипнотизированный. Он шел на огонь, который его притягивал, радужно мельтешил в глазах, озаряя самые дальние закоулки памяти.
Снова ладонь Кузьмича теплела от маленькой ручонки, как будто он держал в ладони копошащегося острыми коготками птенчика. Да, он вновь шел со своим маленьким семилетним Колькой. Куда, зачем? Кажется, на демонстрацию.