Ноулза переполняли радость и воодушевление: они одержали победу там, где никто в это не верил, взобрались по скале и взяли замок! Он хлопал людей по плечам, обнимал их, смеялся, забыв былые обиды – им удалось! И не имело никакого значения, что сам замок, огромное здание с бесчисленным количеством помещений, замысловатыми коридорами и темными дворами, еще предстояло захватить – главное, что теперь их победу никому не украсть. Британцы захватили самую высокую точку города, откуда можно пробиваться вниз, на улицы, к главной бреши – и Ноулз знал, что первым доберется до Терезы, что увидит в ночной тьме благодарность на лице Шарпа. Он сделал это! Нет – они, они сделали это! И победный крик британцев впервые огласил Бадахос.
Впрочем, в брешах этого крика не услышали: замок был так далеко. Всаднику пришлось бы потратить не одну минуту, чтобы сделать крюк в милю и обогнуть озеро, а ведь донесение еще даже не было отослано. Пиктон ждал. Он слышал, как колокол пробил одиннадцать, когда его замечательные ребята лезли через парапет, и теперь прислушивался к звукам боя, пытаясь понять, победили они или пали порубленными на куски в одном из замковых дворов. Наконец он услышал крики, привстал в стременах и радостно взревел, обернувшись к адъютанту: «Гони, парень, гони!», затем повернулся к штаб-офицеру, от души похлопав того по спине: «Мы доказали, что он не прав! Черт его побери, мы сделали это!» На губах его играла ухмылка: Пиктон предвкушал реакцию Веллингтона.
Чтобы победить в бреши, человеку нужна ярость, чистая и горячая, но может помочь и идея, даже самая простая. У Шарпа была даже не идея, а беспочвенная надежда, вполне заслуживающая имени «Отчаянная» - но больше не было ничего, поэтому он снова и снова изучал равелин, так приветливо расположившийся у подножия третьей бреши. Пересекая его поперек, не было ни шанса избежать картечи: любой, кто пытался это сделать, тут же превращался под ураганным огнем в ничтожный кусок мяса. Но третья брешь была самой новой, и у французов не было времени снабдить ее ловушками: Шарп видел, что даже chevaux de frise здесь был короче и перекрывал не весь проход: по правой стороне оставалось пространство, куда вполне можно протиснуться втроем. Понять бы только, как туда добраться: ров по-прежнему был непроходим, ярость огня не пошла на убыль, оставался только путь через равелин. Нужно взобраться на него, пересечь и спрыгнуть в ров, причем сделать это, не обращая внимания на пламя, как можно ближе к углу ромба, где его стороны сходятся: так путь будет короче, а французы не успеют среагировать и толком прицелиться.
Он не имел права брать с собой роту: дело было для «Отчаянной надежды», порожденной безысходностью и взращенной на остатках гордости – а значит, для добровольцев, самых храбрых и самых глупых. Шарп знал, что может не идти туда сам – но ему не нужно еще не остывшее место погибшего: свое капитанство он завоюет сам. Во рву постепенно затихал ужас последней атаки, в пространстве между брешами установилось что-то вроде перемирия: пока британцы не высовывались из-за равелина, канониры не обращали на них внимания. Но стоило самой маленькой группке людей вступить в огненный круг перед брешью, пушки начинали плеваться огнем и картечью. Где-то далеко на гласисе, в темноте, слышались приказы: готовилась новая атака, которая бросит в ров последние резервы дивизиона – и если решение прорваться по узкому краю равелина могло сработать, то только сейчас, только в этот безнадежный момент. Шарп повернулся к своим людям и достал палаш: лезвие блеснуло в ночи, свистнула сталь. Лица расположившихся на склоне людей, обращенные к нему, были бледны.
- Я иду туда. Одна, последняя атака – и все будет кончено. Центральную брешь еще никто не трогал, а я попробую: через равелин и в ров. Может, сломаю свои чертовы ноги, потому что там нет ни лестниц, ни мешков с сеном, но я пойду. Пойду, потому что французы смеются над нами, потому что они решили, что победили – и я намерен их в кашу порубить за это! – он и сам не подозревал, сколько в нем накопилось ярости. Он никогда не умел произносить речей, но ярость сама находила слова: - Я хочу, чтобы эти ублюдки пожалели, что родились на свет. Они все сдохнут. Я не могу звать вас за собой, вы не обязаны туда идти, но сам я иду. Можете оставаться здесь, никто вас не обвинит в трусости, - слова кончились, он просто не знал, что сказать еще. За спиной потрескивало пламя.
Патрик Харпер встал, в его огромной руке был зажат большой топор, один из многих розданных перед боем, чтобы прорубаться через препятствия во рву. На лезвии играли красноватые отблески. В свете пламени он казался легендарным воином, пришедшим из забытых времен. Харпер сделал шаг вперед, переступив через мертвых, повернулся к роте и улыбнулся: