- Шарп! Шарп! Шарп! – они выкрикивали это ритмично, как боевой клич, и даже люди, не понимавшие, что он значит, подхватывали его. Во рву началось движение, все скандировали: - Шарп! Шарп! Шарп!
- Что они кричат, Марч?
- Похоже на «шарф», милорд.
Генерал рассмеялся: всего несколько минут назад он страстно желал, чтобы у него была тысяча Шарпов, в теперь, возможно, этот мошенник подарит ему город. Адъютанты, чувствуя в этом смехе горечь, ничего не поняли – но решили не спрашивать.
Артиллеристы, засевшие на стенах, тоже слышали клич – и тоже не поняли его смысла. Они только что изрешетили и отбросили очередную атаку на Тринидад, как отбрасывали и все предыдущие – но тут взгляд их упал на равелин, теперь полностью скрытый людской массой. Весь ров пришел в движение: французы считали, что заполнили его трупами, но теперь трупы ожили и двигались к ним, горя желанием отомстить, а на устах мертвецов было единственное слово:
- Шарп! Шарп! Шарп!
Боевое безумие охватило Шарпа, в ушах зазвенела песня битвы, заглушая грохот пушек. Он не видел взрывов, не осознавал, что за его спиной орудия снова наполнили воздух смертью, а пытающиеся пересечь ромб равелина люди падают, чтобы больше не подняться. Он просто пересек равелин, чувствуя жар правой щекой, и прыгнул вниз. Высота оказалась неожиданно большой, а ров впереди – странно пустым. Камень под ногой брызнул острой крошкой, в него попала мушкетная пуля, Шарп по инерции чуть не упал вперед, но выправился и побежал к стене.
- Шарп! Шарп! Шарп!
Я же умру здесь, в этом пустом рву, покрытом дурацкими белыми хлопьями, которые носит легкий ветерок, подумал он, вспомнив мешки с шерстью, защищавшие бреши. Надо же, какие мелочи замечаешь, находясь на грани смерти.
- Шарп! Шарп! Шарп!
Я умру здесь, у самого подножия склона, думал он – и уже ненавидел ублюдков, которые его прикончат. Гнев дал ему сил – не сражаться, так хотя бы взобраться вверх, теряя равновесие на обломках камня, и дать клинку коснуться французской плоти. Вокруг что-то кричали люди, но он не понимал их. Воздух заполнился дымом, пламенем и картечью. Мимо пробежал Харпер, размахивая своим огромным топором, и Шарп из последних сил двинулся за ним, к ожидающему ряду сверкающих лезвий.
- Шарп! Шарп! Шарп!
Рядовой Клейтон умирал: кишки, вывалившись из распоротого живота, синели на коленях, он рыдал, оплакивая себя и жену, которой будет его не хватать, хоть за это и приходилось расплачиваться синяками и шишками. А сержант Рид, методист[51], тихий человек, никогда не ругавшийся и не напивавшийся, ослеп и не мог даже плакать: пушки выжгли ему глаза. Но следом уже двигалась обезумевшая орда, цепляясь руками за камни и поднимаясь все выше и выше по склону, куда еще полчаса назад даже и не думали забраться. Многих сбрасывало вниз картечью, и вскоре трупы здесь устилали дно рва так же, как перед другими брешами, но высокое безумие вело остальных вперед.
- Шарп! Шарп! Шарп!
Подниматься нужно не сбивая дыхания, но страх уже отступил под натиском всеобщего боевого клича, да и кому нужно ровное дыхание перед лицом смерти? Пуля ударила в палаш Шарпа, дернула, но не сломала – а до сабель осталось совсем немного. Шарп метнулся вправо, оглушенный победной песней смерти. Под рукой вывернулся камень, отбросив назад, но появившаяся из ниоткуда огромная рука толкнула его вперед, и Шарп ухватился за конец толстой цепи, удерживавшей chevaux de frise: вершина, последнее владение смерти.
- Шарп! Шарп! Шарп!
Французы дали еще один залп, пушки отпрыгнули назад – но брешь уже была взята. На гребне стояли два высоких человека, огонь обходил их стороной – и устрашенные французы побежали, понимая, что скрыться некуда. Харпер запрокинул голову к небу и издал боевой клич: они сделали невозможное.
Шарп бежал вниз, в сторону города, палаш в его руке жил собственной жизнью: смерть была одурачена и требовала расплаты за взятую брешь. Клинок рубил синие мундиры. Людей Шарп не видел: здесь были только враги. Он мчался, оступаясь и падая, пока склон не кончился: он был внутри, в Бадахосе! Он зарычал, наткнувшись на спрятавшийся в тени стены орудийный расчет, вспомнил пушки, изрыгающие пламя и смерть – и ринулся убивать ублюдков: клинок рубил их, резал, крошил. К палашу присоединился топор, и вскоре французы оставили даже новую, совсем низкую стену, наскоро построенную за брешью: эта ночь была ночью их поражения.
А через брешь, как и через две другие, лился мрачный поток, издававший кошмарные бессвязные звуки: плач банши[52], в котором была только скорбь и смерть. Безумие превратилось в ярость: люди убивали и убивали до тех пор, пока не опускались руки, пока одежда до нитки не пропитывалась кровью, пока вокруг просто не оставалось людей, которых можно было убить. Тогда они двинулись на улицы, и поток захлестнул Бадахос.