Маннергейм шарахается от него, как от обделавшегося японского лейтенанта. Боевые офицеры всей душой ненавидят, когда кляузничают начальству.
Я спокойно развожу руками.
— Разумеется. Поступайте как велят ваш долг и совесть.
— Когда выдвигаемся? — уточняет тролль.
— Тянуть не будем. Ночью, часа в два снимаемся с места и выдвигаемся на противника. Надеюсь, застанем их врасплох. Желаю вам приятного отдыха, господа офицеры! Как понимаете, ночью будет не до сна.
На этом совет закончен, я делаю вид, что отправляюсь доводить приказ до подчинённых. Отхожу на метров пятнадцать и замираю за огромным валуном. За спиной тут же возникает характерник — всё, как договорились.
Встречаю его тихим кивком.
Поначалу поведение Вержбицкого не вызывает подозрений, он просто лежит и дремлет, набираясь сил перед ночным боем. Вид у штабс-капитана абсолютно безмятежный. Глядя на него так и хочется зевать.
Рядом дремлет барон, глубоко надвинув фуражку на глаза.
Везёт людям, никаких тебе забот и проблем, это я тут играю в контрразведчиков — штатный «молчи-молчи» нам не положен, потому и обходимся своими силами.
Внезапно глаза поляка открываются, он медленно приподнимается на локтях, вроде бы непринуждённо оглядывается по сторонам, сладко потягивается, трясёт головой, бросает взгляд на тролля ( Маннергейм храпит так, что птицы на лету глохнут), достаёт из полевой сумки лист бумаги и начинает что-то писать, положив планшет на колени.
Эх, знать бы, что он там ваяет? И спрашивать неудобно: вдруг, любовное письмо…
А вот и нет, любовные письма в трубочки не сворачивают.
Вержбицкий встаёт и с непринуждённым видом куда-то направляется. Насколько мне известно, а мне известно наверняка, поскольку это я его выставлял — там находится один из наших «секретов», пара пластунов бдительно берегущих наш покой. После инцидента с обстрелом я удвоил количество часовых.
— Кажись, началось, — тяжело дышит мне на ухо Тимофей Лукашин.
Я киваю.
Что-то и впрямь началось, только понять бы что именно.
Собираемся двинуть вслед за штабс-капитанам, но внезапно нашу компанию разбивает третий — Маннергейм собственной персоной. Я даже не успел сообразить, когда это он успел проснуться и подкрасться к нам. Тролль есть тролль…
— Что здесь происходит, ротмистр?
Первую же попавшуюся версию отбрасываю как неудачную… Вторая улетает в корзину следом. Зараза! Ничего путного придумать не получилось.
Хрен с ним! Маннергейм производит впечатление надёжного человека. К тому же есть вероятность, что мне понадобится свидетель, которому поверят в высоких кругах. Сам я пока ещё не в большом авторитете у власть предержащих.
— Проверяю одну гипотезу, господин барон, — сообщаю я.
— Думаете, Вержбицкий — японский шпион? — усмехается финн.
— А вот сейчас и узнаем. Вы как — с нами? — испытывающее смотрю на тролля.
— С вашего позволения, приму посильное участие, — легко соглашается барон. — Но, если решу, что ситуация развивается неподобающим образом — вмешаюсь.
Втроём из укрытия наблюдаем, как Вержбицкий подходит к бойцам из секрета. Начинает ездить им по ушам, выражать недовольство: это ему не нравится, и то — и вообще, извольте застегнуться на все крючочки и встать по стойке смирно, когда с вами разговаривает офицер!
До боли знакомая картина!
Пропесочив казачков (а штабс-капитан проделал это легко и непринуждённо), Вержбицкий оставил их задумчиво потирать затылки, а сам вдруг шагнул в высокие заросли молодых деревцев и пропал из виду.
А вот это нехорошо, не порядок!
Мы втроём резко срываемся с места и бежим в заветные «кустики», где скрылся штабс-капитан. Хорошо, что никого не надо было инструктировать: как вести себя тихо, не шуметь и не привлекать внимание, умеют все, и дадут мне сто очков форы.
Один из часовых открывает рот, чтобы приветствовать командира, но я на бегу делаю упреждающий знак. Пластуны — народ понятливый, дураки на передке долго н живут, так что всё проходит как по маслу.
Уже в зарослях амулет начинает ощутимо печь… Правда, источник угрозы и угрозы ли, пока непонятен.
Пока вижу одного Вержбицкого. Он стоит к нам спиной. Что делает — непонятно…
Его рука лезет в боковой карман, достаёт из него тонкую хреновину, что происходит дальше — опять же не могу сказать, поскольку не вижу.