Над полками для багажа висят плакаты, в основном портреты Джека Жака. Он показывает большой палец и улыбается, выстреливая в нас белизной своих зубов. Статус Роузуотера в Нигерии неясен, но мэр – глава того, что сходит за местное самоуправление. Я его встречал, он нарцисс, демагог и президентский холуй. Утопия-сити игнорируется, это неназываемый город. Семь лет назад Законодательное собрание объявило, что он не является субъектом права. Нам нравится делать вид, что это естественное образование, вроде холма или скалы Олумо в Абеокуте. Рядом висят афиши концертов и незаконно расклеенная религиозная реклама. Сиденья неудобны, но задремать на них можно, что я и делаю. Просыпаюсь я, вздрогнув, потому что слышу рычание.
Человек в костюме, стоявший ко мне спиной, навис над парочкой.
Он повернулся ко мне боком, на его лицо падает тень от потолочной лампы. Женщина отбивается свернутым журналом – это бесполезно и даже комично. Другой рукой она обнимает мужчину, который, кажется, ранен. Рычащий человек покачивается в такт вибрации поезда.
– Эй! – говорю я и поднимаюсь.
Человек в костюме оборачивается ко мне. Голова у него ненормально вытянутая, одного глаза нет, и пустая глазница зияет, точно второй беззубый рот. Кроме того, голова сплюснута, будто в компенсацию за удлинение, и выглядит так, словно ее не до конца раздавили. Нос искривлен, как будто нижняя часть лица хочет двинуться в одном направлении, а верхняя выбирает другое. Левое ухо болтается на тонком волокне человеческой ткани. Но, несмотря на все это, крови нет, и непохоже, чтобы ему было больно.
До него около метра, и он бросается ко мне. Кроме серого костюма на нем белые перчатки, искусственная гвоздика в петлице, белая рубашка, синий галстук. Я выжидаю, выдыхаю и бью его ногой в середину груди, целясь в синюю полосу. Хороший удар. Чувствую зловонный выдох, сорвавшийся с его губ. Он еще стоит, и я бью его второй ногой. Он отшатывается и ударяется спиной о центральный поручень, который глухо звякает. Краем глаза замечаю, что парочка удирает из вагона. Я их не виню.
Реанимат снова кидается ко мне. Мне нечем его убить. Я не люблю драться. Я вообще-то трус. Когда я воровал, чтобы выжить, то работал по квартирам, непосредственно людей не грабил, избегал любого прямого контакта, пока меня не завербовал О45. Базовая подготовка по рукопашному бою, основанная на карате и крав-мага, почти не изменила моего отношения к насилию. Я в этом не силен, но кое-что умею. Со множеством противников, как в кино про кунг-фу, не справлюсь, но одного реанимата одолею. Наверное.
Потолочные огни мигают. Я хватаюсь руками за ремешки на поручнях, подтягиваюсь и пинаю его в голову. Он падает, но снова поднимается. Надеюсь, парочка подняла тревогу, хотя я не верю в это. Мы бы тогда затормозили, хотя машинист мог просто покинуть кабину и бросить поезд.
Реанимат замахивается. Я поднимаю руки, как меня учили, и блокирую его неуклюжие удары. Из разбитого мной лица течет кровь, и какая-то розовая жидкость сочится из его левого уха. Я бью его по лицу и по животу, пытаясь выиграть время и справиться со своим дыханием и страхом. Здесь, в этом вагоне, нет ничего, что можно использовать как оружие, даже нелетальное. Окна – из двойного пуленепробиваемого стекла. Мелькает мысль, не стоит ли просто сбежать, а потом дождаться, когда власти разберутся с ним на следующей станции, но мы в последнем вагоне, и реанимат загораживает выход.
Поезд делает поворот, и нас швыряет вправо. Я хватаюсь за сиденье, меня заносит в сторону, а реанимат врезается в окно. Оно не разбивается, но на месте удара остается кровавое пятно. Пятисантиметровая квадратная наклейка спрашивает: «Готов ли ТЫ встретить ИИСУСА?»
Реанимат падает поперек двух сидений. Подлокотник, должно быть, врезается ему в живот, пока он дергается, пытаясь перевернуться. Голова его висит на той высоте, где люди вытягивают ноги. Это прекрасная возможность смотаться.
Его рука неловко висит над соседним сиденьем. Я ударяю ногой в плечевой сустав, соединяющий руку с торсом. Чувствую, как он поддается. Реанимат падает ниже, конечность бесполезно болтается. Он не кричит.
Реанимат поднимается, опираясь на одну руку. Он все еще пытается достать меня рабочей рукой, но выглядит это жалко и, наверное, смешно. Я больше его не боюсь. Бью снова – прямой удар правой, от бедра, всем весом. Его голова дергается, я чувствую в кулаке отдачу, но он все еще стоит. Почему я не могу вырубить этого безмозглого ублюдка?
Я продолжаю пинать и бить, пока его лицо не становится красно-коричневым месивом. Я все еще бью его, когда человек с тремя полосками на зеленой армейской рубашке заходит в вагон и всаживает пулю в череп реанимата.