Сразу после утреннего чая я потихоньку вышла из пар и побежала по другой лестнице прямо к лазарету. Около двери остановилась перевести дыхание, вдруг, на мое счастье, смотрю: идут два полотера со щетками, я, согнувшись, проскользнула между ними, прошла пустой холл, в столовой были открыты форточки, быстро пробежала ее и открыла дверь в коридор, ведущий в палаты. Очевидно, палаты убирались, потому что постели больных стояли в коридоре. Вон она, Танина кровать. Таня сидит, и в руках у нее наш марсианин, но рядом с ней стоит доктор Владимир Григорьевич; ну, была не была, он, кажется, не злой и скандала не поднимет.
– Доктор, правда, он замечательный? – говорит Таня, показывая ему марсианина.
– Хорош, хорош, – смеется Владимир Григорьевич.
Я смотрю на Таню, она веселая, розовая, даже не скажешь, что она больна, и личико у нее полненькое. Вдруг оба сразу замечают меня.
– Лелька Лодыженская, – весело кричит Таня, а доктор делает строгое лицо.
– Это что за явление? Марш отсюда, и поскорей, пока Евгения Петровна не пришла.
– Танечка, как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.
– Хорошо, только очень скучно.
Доктор быстро берет меня за руку и тащит к двери.
– Ведь сию же минуту Евгения Петровна придет.
– Мы будем писать тебе письма, – говорю я, удаляясь не по своей воле.
– Передай спасибо всем-всем за марсика! – успела крикнуть Таня, и дверь захлопнулась.
В столовой плясали полотеры. Тем же манером обратно, и наконец я в классном коридоре. Там тишина, я пулей несусь в другой конец. Через стекло двери смотрю, что делается в нашем классе. Белка стоит у своей парты и читает из французской книжки, запинаясь на каждом слове. Алиса поправляет ее. Лицо у Белки надутое, у Алисы несчастное.
– Можно войти? – по-французски смиренно спрашиваю я.
– Где ты была, Лодыженская?
– У меня живот болит, – вру я.
– Ну иди тогда в лазарет.
– Нет, он проходит.
– Тогда садись.
Не успел прозвенеть звонок, девочки окружили меня. Я подробно рассказала свои впечатления о Тане.
– Ей очень скучно, целый день одна. Давайте писать ей почаще.
– Обязательно будем писать.
У Кички появляется идея.
– Знаете что, – говорит она, – давайте сделаем как в сказке «О семи разбойниках и принцессе». Таня будет у нас принцесса, а мы семь братьев-разбойников, мы будем посылать ей в лазарет книги и описывать в письмах свои шалости.
– Вот здорово. <…>
Началась новая жизнь, мы держались кучкой и так шалили, что даже строгой Антонине Яковлевне приходилось трудно с нами, но мы все же ее побаивались, а уж бедной Алисе прямо на голову сели. И она, видно, боялась жаловаться на нас: начальство скажет, не умеет справиться, и лишит ее места. Уроки, как правило, у нас не учились. Я много думала о том, что представляли собой подобные мне девочки, а таких в каждом классе было человек по шесть-восемь. Как бы протестуя против суровой институтской дисциплины и чисто внешних правил хорошего тона, мы поставили себе цель шалить и учить уроки только ввиду острой необходимости. Совершенно не соображая, что ни к чему хорошему такое поведение привести не может. В результате в институте было очень распространено второгодничество. Дойти до выпуска с приготовишек со своим классом вряд ли удавалось 7 %. Может, начальству и выгодно было второгодничество, ведь платили за нас очень дорого – 300 рублей в год платили только дворяне Московской губернии, а остальных губерний платили по 500 рублей. Все, конечно, было построено на коммерции, а таких слов, как «успеваемость класса» или «успеваемость института», не существовало.
Психология «отчаянных» девчонок если и понятна была в десять лет, то совершенно непонятна в старших классах, а она тем не менее продолжала существовать, и в таких же масштабах. Ведь уже с 15 лет мы начинали мечтать о курсах, о дальнейшем образовании, а учились так же плохо. Должна отдать справедливость, что учителя у нас были подобраны замечательно. <…>
Однако преподаватели были очень далеки от своих учениц. У них просто не было возможности нас узнать. На уроке неизменно присутствовала классная дама и строго следила за нашим поведением, подойти в переменку к преподавателю не разрешалось. <…>
Конечно, много было воспитанниц, которые сумели взять то хорошее, что давал им институт. Но в данном случае я говорю о группе отчаянных, которая существовала в каждом классе. Взять хотя бы наших «братьев-разбойников». Из шести человек только одна Ирина Высоцкая по прозвищу Максик не оставалась ни разу в классе, она всегда была лучшей ученицей и окончила институт с «шифром» (это высшая награда, после шифра уже шла золотая медаль). И тем не менее Высоцкая никогда не была тихоней и зубрилкой. Остальные же пять человек, со мной во главе, оставались, и не раз. <…>