Постоянно также у них находился Григорий Сергеевич Лодыженский и его жена Анна Алексеевна. Точно не знаю, каким родственником приходился дядя Гриша, но он был член их семьи. Прибавить к этому еще и товарищей дяди Илюши, так получалось, что за стол меньше пятнадцати человек не садилось.
Какой-то особый дух был у Лодыженских, все были очень дружелюбны, заботились друг о друге, но без сентиментальности. Сантименты вообще не поощрялись. Царили шутка и легкая ирония. Ужасно любили всякие розыгрыши и мистификации. Особенно дядя Гриша. Он очень любил всех дразнить. Мальчики, видно, привыкли к этому, закалились и не реагировали, да и старше они меня лет на семь-восемь были, а я дразнилась очень легко. Помню, как-то вечером мы все сидели за столом, а в соседней комнате, гостиной, света не было. Дядя Гриша стал пугать нас:
– Вот того, кто плохо будет есть, запру в темной гостиной и дверь на засов закрою.
Как это ни смешно теперь, тогда у дверей стояли засовы. Я так напугалась, что уже готова была дать ревака, как вдруг в этой самой гостиной зазвенел телефон. Дядя Гриша бросился к нему и стал разговаривать, не зажигая света, а за ним тут же бросилась моя сестренка Таша, закрыла две створки двери и, придерживая их своей трехлетней фигуркой, закричала на всю столовую:
– Леля, Леля, тасси сколей засов! – И мы заперли «страшного дядю Гришу» на засов в темной комнате. Хохоту было много. Дядю Гришу заставили признать, что Таша самый храбрый человек, и только тогда выпустили из плена, и даже бабушка Оля не сделала нам замечание, что мы вышли из-за стола без спроса.
Обед у Лодыженских, как мне тогда казалось, был очень длинной и скучной процедурой. Помню бесконечный стол, накрытый белоснежной скатертью, с крахмальными салфетками у каждого прибора. Детям эти салфетки повязывались вокруг шеи, мужчины как-то прицепляли их за уголок у ворота, а женщины клали на колени. Около большого стола стоял так называемый закусочный столик. Он был весь уставлен разнообразными нарезанными закусками, рюмками и графинами с вином. Перед тем как сесть за большой стол, мужчины подходили к этому столику, закусывали и выпивали стоя. Причем они обращались к бабушке, которая сидела во главе стола, пили за ее здоровье и спрашивали ее разрешения по «первой и по второй».
– Можно, мама?
– Можно, тетя? – слышалось кругом.
– Можно, можно, – величественно морщилась бабушка. Но я заметила, что все обманывают бабушку и убавляют количество рюмок.
Как я, при всей своей прыткости, не заявила об этом во всеуслышание, не знаю, но однажды все-таки поставила маму в очень неловкое положение во время такого обеда. Все шло, как всегда, чинно. Лакей, в белых перчатках, обносил всех котлетами. Я отодвинула свою тарелку и не дала на нее ничего положить.
– Что ты, Леля, – ласково обратилась ко мне тетя Соня, – ты обязательно должна съесть коклетку. – Она выговаривала это слово по-французски.
– Ваши коклетки, – громко заявила я, – только об стену швырять, вот наша няня делает котлеты – это да!
Мама вся побелела:
– Выйди сейчас же из-за стола.
Я встала с победоносным видом, но, взглянув на маму, поняла, что расплата неизбежна, и заревела. Тут же встала и пошла за мной тетя Соня, предварительно спросив разрешения у бабушки. Она привела меня в какую-то небольшую комнату, заставила что-то съесть и тихо и спокойно объяснила неправильность и грубость моего поступка.
Я очень любила тетю Соню. Мне она казалась необыкновенно доброй, да она такой и была на самом деле. В молодости она отличалась красотой, от женихов отбою не было, но тетя Соня всем отказывала. Говорят, что она любила кого-то, кто не мог быть ее мужем. Но главная причина, по-моему, была другая: она обожала свою мать, бабушку Олю, очень жалела ее, ведь сколько горя выпало на ее долю, и Соня решила себя посвятить ей. Позже, когда я читала «Дворянское гнездо» Тургенева, образ Лизы, который в то время был моим идеалом, отождествлялся у меня с тетей Соней.