— Мне нужно еще пять минуточек, — хлюпает носом Лео, — всего пять… Пожалуйста, Стефани…
— Тс-с-с, я знаю, — шепотом отвечает Стефани, только ничего она на самом деле не знает, и Лео стискивает руку мачехи и умоляет кого-то, ну хоть кого-нибудь дать ей еще немного побыть с Ниной.
Прошу, всего пять минут.
Когда все слезы выплаканы, Стефани, словно ребенка, укладывает Лео в постель — снимает с нее обувь, укрывает одеялом и гасит свет. Лео засыпает прежде, чем Стефани успевает выйти из комнаты.
18 августа, 04:13. 5 часов 47 минут после аварии
В ночь гибели Нины Лео просыпается в четыре часа. В ее комнате горят все лампы, к щеке прилипла травинка. За окном мерно и жизнерадостно стрекочут сверчки, и от этого звука Лео хочется взять огнемет и спалить их всех разом, чтобы умолкли уже наконец.
Вместо этого она встает с кровати, пробирается сквозь беспорядок в комнате, выходит в коридор. В доме темно и тихо, и от этого Лео страшно, как в детстве, поэтому она идет в комнату к сестре. При виде миниатюрного силуэта под простынями у нее екает сердце, но потом она замечает, что волосы у той, кто лежит на кровати, светлые и коротко подстриженные, а не темные и кудрявые. Это мама, она то ли спит, то ли без чувств — Лео не знает, да и какая разница.
Лео на цыпочках приближается к маме, внимательно ее разглядывает — так и есть, отключилась: рот приоткрыт, тело безвольно обмякло. Слышно лишь тяжелое дыхание. Лео забирается на свободную половину двуспальной Нининой кровати. Постель пахнет Ниной — духами, средствами для волос, стиральным порошком и самой Ниной. Лео подползает поближе к маме.
— Мам, — шепотом зовет она, но ответа нет, и тогда Лео ложится на подушку и берет маму за руку. Мамины пальцы холодные и вялые, в ночи они не согреют, но Лео все равно держится за мамину руку, не смея даже думать о том, что случится, если она ее выпустит.
18 августа, 01:44. 3 часа 18 минут после аварии
Лео вслед за родителями входит в дом. Где Стефани, она не знает. Сейчас здесь только она, мама и папа. Все трое молчат, гаражная дверь со скрипом закрывается за ними. В большом настенном зеркале отражаются их лица — потрясенные, оцепеневшие, в дорожках соленой влаги. На щеках Лео — грязные потеки подводки для глаз, слившиеся в кляксы вдоль линии подбородка. В голове звенит, как будто ей отвесили оплеуху.
Денвер выбегает встречать хозяев и, как обычно, по очереди обнюхивает щиколотки каждого, дабы удостовериться, что все на месте и никто не потерялся. Не обнаружив самого главного члена семьи, он обнюхивает всех по второму кругу, потом по третьему.
— Ох, приятель, — дрогнувшим голосом произносит отец. — Ох, дружище…
Они садятся за кухонный стол. На полу валяется Нинин рюкзак, и это настолько привычно, что до Лео не сразу доходит: на полу — Нинин рюкзак. Вещи, которых касалась ее сестра, тетради с записями, сделанными ее рукой, ее резинки для волос, школьный пропуск, блеск для губ. Лео почти ликует от внезапного озарения: в этом рюкзаке полно Нининой ДНК! Вот если бы передать ее в лабораторию и оживить, воссоздать Нину…
Разум Лео мечется между прошлым и настоящим, ее как будто швырнули в море.
Мама встает из-за стола, подходит к холодильнику, открывает дверцу и застывает. Минуту спустя к ней подходит отец. Он заключает бывшую жену в объятья, и оба плачут.
За последние семь лет они практически не разговаривали, разве что обменивались короткими сообщениями и вежливо кивали друг другу, привозя или забирая дочек в выходные. «О, да они просто ненави-и-и-дят друг дружку!» — всякий раз с энтузиазмом отвечала Нина на вопрос о разводе родителей, однако, глядя на них сейчас, Лео понимает, что это не так. Пускай их чувства угасли, но дочерей они любят больше жизни, и, пожалуй, это и есть самая крепкая связующая нить, которую не разорвать, не уничтожить ни в церкви, ни в суде. Надо сказать Нине, думает Лео. А потом вдруг осознает, что Нины больше нет, что с сестрой уже ничем не поделиться, и эта мысль причиняет ей такую физическую боль, что она вынуждена схватиться за стол, чтобы от ужаса не скорчиться пополам и не грохнуться на пол. Денвер у ее ног — спокойно лежит, свернувшись клубком, — и Лео тянется к нему и гладит тыльной стороной пальцев, утоляя непреодолимое желание ощутить под рукой что-то живое и теплое, что-то, что не исчезнет из ее жизни прямо сейчас.
Это ничего, что родителям не приходит в голову обнять и ее, хотя плачут они все безутешнее и слезы все сильнее капают на холодные мраморные столешницы и теплый деревянный пол. Лео понимает, что в эту минуту им хочется обнимать не ее, она — не та дочь, поэтому она встает из-за стола, собираясь оставить их наедине, но внезапно, содрогнувшись всем телом, мама шепчет: «Детка, детка» — и протягивает руки к ней, единственному оставшемуся ребенку.