ФРИДОЛИН
Гизела с нетерпением ожидала его в своем замке, он расхаживал, очарованный весной, перед фасадом, одетый в лохмотья. В зале, где царила Гизела, у бедняги сжалось сердце в ответ на замечание: «Ты только и делаешь, что лжешь», — его дрожащие губы не смогли произнести ни слова, и он покраснел как рак или как школьник, не знающий урока. «Это лентяй, у которого нет фантазии, чтобы выдумать новеллу, и негодный любовник», — услышал он рядом с собой; это был хозяин замка, не нашедший более обходительных выражений. Недавно одна барышня подарила мне книгу, в ней шла речь о некоей Гизеле, от которой я никак с тех пор не могу отделаться. Гизела обратилась к тетушке с просьбой о помощи, та ответила: «Будь спокойна, моя голубка». Дочь в зале еще с полгода провожала взглядом стремительно удалившегося, если только это не звучит преувеличенно. Правда же в том, что мысли ее были несколько мелочны, что должно было бы ему помешать поклоняться ей и пренебречь ради нее своим долгом поэта. После обеда он отправился на прогулку и вернулся в город насквозь мокрый. Фридолин, так его звали — нет, подумать только! Порой он совсем не напоминал учтивого пажа у Шиллера. О, как любил он свою Гизелу, его любовь была столь серьезна, сколь я нахожу ее забавной. Авторы похожи на злобных женщин! Если бы Гизела уже не получила имени, нам могло бы прийти в голову украсить ее именем Эдит, выглядела она корделиански; размышления, похоже, не входили в число ее занятий. Тем больше этому предавался каталонец, впавший из-за нее в благочестие, украсившее его душу, но не дух. Дело в том, что он ежедневно размышлял об одном и том же, насколько она мила, и все же она не была такой, но из-за того, что она такой не была, она именно была такой. Логика любви очень смешная. Любящие радуются, когда становятся смешными, исходя томлением до полусмерти. Она была восхитительнейшей соплячкой, стройной и белокурой, и умела выглядеть серьезной и величественной, Боже мой, так что глупейший из всех вертопрахов попался на это, хотя и заслуживал к тому времени, чтобы его обозвали верблюдом. Разве он не расхаживал, как неловко открытая банка сардин, без всякого благородства манер, шапка на затылке, с изнанки повытертая и до тысячи раз подброшенная с радостным ликующим криком маленьким мальчишкой в лесу, зеленое пристанище которого он предпочитал всем прочим, подброшенная среди елей, дубов и буков и вновь пойманная? Мы дрожим от возмущения, сообщая об этом. Далее упомяну настырного типа, с наилучшими намерениями ходившего кругами вокруг Фридолина, чтобы уберечь его от неверных шагов и так далее, постоянно качавшего головой и произносившего: «Так не годится». Наш романтик, будь его воля, пришиб бы его за это. Разве она уже не одарила его многообещающей улыбкой, и что же? По вечерам он произносил «Отче наш», тем не менее все оставалось по-прежнему. Отец Небесный предпочитает бросать чад своих на произвол судьбы, чтобы они не воображали себе лишнего, а упражнялись в неколебимой вере. Под другим именем, но с тем же лицом он ходил в одно питейное заведение, где какая-нибудь кельнерша сочувственно гладила его всклокоченные волосы. За это он приветствовал любую из них на улице поклоном, будто перед ним были настоящие дамы. Бегал он резво, что твоя лань, зато стихов не писал вовсе. Храня верность своей госпоже, он понимал преданность не слишком буквально, а достаточно вольно, и целовал халде, которую он угощал в пригородной забегаловке колбасой, жирную от этого угощения руку, ручка была, надо сказать, такая жесткая, заскорузлая, какую только можно себе представить, так что Теодору, как-то затеявшему чистку чужой кожи, пришлось тереть ее, словно пол шваброй. Это пугало дало ему свой адрес, которым он при случае собирался воспользоваться, а потом он, словно настоящий воздыхатель, таился у жилища Гизелы с песнями в блаженно мечтательной груди. Музыканты предлагали ему свою помощь, от которой он с изысканной вежливостью отказывался. В каждом своем движении он казался себе вызывающим симпатию, поднимал взгляд на ярко освещенные окна дворца и оставался настоящей волосатой обезьяной. Внутри делать было нечего, а снаружи вечер зеленел от вечерне-ясного, прохладного освещения: морозные ночи лета вставали над красотой и точностью его гизелианских ощущений, в мыслях и хрустальном покое своих фантазий он целовал край ее платья, поэтически одаренный талантишко и мальчишечка. «Ах ты, рехнувшийся от счастья болван», — говорил он себе и радовался, что не осталось у него гордости, после того как его охладили сосульки жары, отчужденный чуждостью, коварно таящейся в любой приязни. Поскольку поблизости как раз оказалась церковь, с цветистыми капителями, классическими фронтонами и железными воротами за высокими колоннами, он вошел в нее и преклонил колени. Ночью ему виделись разные лица, однако лик Эдит развеял этот морок, он спал как дитя Моисей в ковчежке среди тростника, окруженный, словно радостной материнской заботой, сном без сновидений, а наутро проснулся канадцем.