— С праздником! Радость-то какая!
— Привел Заступник счастья дождаться…
— Благословите, ваша неусыпность…
Когда через несколько часов в голове зашумело от восторженных голосов, а лица счастливых горожан слились в одну пеструю лепешку, Шани отправился в закрытую часть храма, куда имели допуск только священники и представители инквизиции. Там хранились особые молитвенные колеса — цилиндрические барабаны на оси, исписанные молитвами на староаальхарнском наречии. Барабаны следовало крутить, читая древнюю молитвенную формулу освобождения разума, чтобы получить ответы на те или иные вопросы, когда молитвенные колеса выстроятся в нужном положении. Шани закрыл за собой дверь и некоторое время неподвижно стоял на пороге, глядя, как длинные ряды тяжелый, тускло блестящих колес уходят вдаль, и выпуклые буквы на них словно сливаются с вечерними сумерками. Затем он приблизился к сияющей медной рукояти и с усилием повернул ее.
Колеса отозвались с величавым достоинством — по рядам прошел низкий густой звук, не лишенный, впрочем, определенной мелодичности. Шани повернул рукоять снова, и молитвы на колесах заняли избранный для него порядок. Он пошел вдоль ряда, ведя пальцем по медным буквам с длинными хвостиками, и, когда выпавший текст закончился, то Шани оставалось только тяжело вздохнуть. Ему выпала молитва Отчаяния — слезный плач несчастного пророка Илии, потерявшего семью, дом и надежду, и взывавшего к Заступнику из земляной ямы. Шани прорывался сквозь старинное нагромождение давно вышедших из употребления слов и словесных форм, но понять мог только одно — события развиваются от плохого к худшему, и он уже ничего не сможет с этим поделать. Поздно.
Да где же Хельга, в конце концов? До архива полчаса спокойной ходьбы, она бы уже пять раз успела вернуться. Или вместо подлинного Круга Заступника решила готовиться к экзаменам?
Едва только он вспомнил о Хельге, как дверь молитвенного зала отворилась, и внутрь вбежал Михась. Парня трясло в нервном припадке, а по щекам его струились слезы. Раньше Шани и представить не мог, что этот упрямый бычок способен на истерику — и это окончательно утвердило его в мысли о том, что свершилось непоправимое.
— Михась, что такое? — спросил он. Академит вытер слезы рукавом мантии и выпалил:
— Ваша неусыпность, там Хельгин…
Шани почувствовал, что земля уходит из-под ног. Вернее, не было уже никакой земли — он упал с обрыва и падал вниз.
— Что — Хельгин? — спросил Шани и не узнал собственного голоса. Щекастое лицо Михася исказилось в болезненной гримасе, он шмыгнул носом и разрыдался.
— Убили, — разобрал Шани сквозь громкие всхлипы. — Хельгина… убили.
Когда Шани сдал плачущего академита на попечение инквизиционного лекарника и вошел в специальный медицинский зал, то Хельгу уже положили на стол для вскрытия, и Дервет, знаменитый столичный прозектор, уже готовился проводить аутопсию, подбирая нужные инструменты. Оторвавшись от своего ящика, он внимательно и серьезно посмотрел на декана инквизиции и промолвил:
— Ваша неусыпность… вам бы к лекарнику. Выглядите так, словно вас сейчас удар хватит.
Хельга лежала на сияющем железе особого стола для вскрытия — изломанная кукла в академитской мантии. Тонкая рука с черно-красным браслетом синяков на запястье свисала с края стола настолько жалко и безвольно, что Шани всем сердцем понял: это все. Она умерла. Это настолько не вязалось с реальностью, что не могло быть ничем, кроме правды.
— Не надо, — негромко сказал Шани. — Дервет, оставьте мне инструменты и уходите. Я все сделаю сам.
Больше всего он боялся, что прозектор начнет упорствовать, и придется вдаваться в объяснения и доказательства. Так и случилось. Дервет отложил взятую было пилку и подошел к Шани вплотную.
— Ваша неусыпность, ну зачем? Это же моя работа, — Дервет всмотрелся в лицо Шани и встревоженно проговорил: — Да вы еле на ногах стоите. Давайте так, вы присядьте пока, я за лекарником сбегаю.
Узкая изящная рука Хельги свисала со стола, и Шани не мог отвести от нее взгляда, думая только о том, чтобы не закричать.
— Я вел их курс три года, — сказал он, стараясь говорить так, чтобы в голосе не проскальзывали дрожащие истерические нотки. Он и впрямь был близок к некрасивой истерике — настолько все внутри дрожало и рвалось. — Парень сирота, никого у него нет. Дервет, ну будьте вы человеком, Змеедушец вас побери. Не надо тут посторонних, — Шани подумал, что сейчас попросту возьмет Дервета за шкирку и выставит прочь, если тот не уйдет по доброй воле. Нужные слова едва шли, их приходилось вытягивать наружу, а они упирались, словно знали: того, что случилось, нельзя исправить никакими словами. — Я все сам сделаю. Трумну только надо подготовить.
Дервет пожал плечами и произнес:
— Ну ладно, вы тут главный, в конце концов. Но лекарника вам все-таки надо. Не хочу вас на этом столе увидеть.
Когда он, в конце концов, вышел, то Шани некоторое время стоял неподвижно, собираясь с духом, а затем подошел к столу и взглянул в мертвое лицо Хельги, искаженное болью. Глаза девушки, темно-зеленые неподвижные озера, были открыты и смотрели куда-то сквозь Шани и вверх, выше, словно Хельга хотела увидеть что-то очень важное или хотела заплакать, но не могла.
— Хельга…, - негромко произнес Шани, и это имя никак не вязалось с мертвой куклой на столе, словно настоящая Хельга Равушка была очень-очень далеко и не имела никакого отношения к этому телу. Проведя ладонью по лицу и стерев слезу, Шани начал расстегивать академитскую мантию. По обычаю мертвеца предстояло обмыть и переодеть в чистое, а потом положить в трумну и похоронить на следующий день, когда солнце постепенно начнет клониться к закату.
«Я тебя очень люблю».
«Я тебя тоже».
Что он знал о любви, этот графоман… Ему не приходилось зачерпывать святую воду серебряным ковшом и отрывать кусок ткани от освященного лоскута, чтобы провожать в последний путь единственного близкого человека… Приготовив все необходимое, Шани снял с Хельги мантию и отшатнулся, зажмурившись.
Ножевых ранений было пять. Судя по всему, смертельным оказалось последнее — широкое лезвие вошло прямо в сердце, оборвав страдания жертвы. Шани провел ладонью по холодной коже: а ведь до этого ее еще и били, причем, судя по отпечаткам, истязатели были обуты в тяжелую массивную обувь на манер той, что носит государев охранный отряд. Внутренняя поверхность бедер была покрыта засохшей кровью; Шани выдохнул и опустил ткань в ковш со святой водой.
— Заступник волей своей и милостью очистит тебя от грехов, — хрипло произнес он и провел влажной тканью по лбу и щекам Хельги. Она смотрела в пустоту, и Шани знал, что этот мутный взгляд станет преследовать его до конца. А сегодня она сложила гарантийный лист вчетверо, улыбнулась и убежала. Если бы он только знал, что Хельга бежит навстречу своей смерти…
— Будь невинна и чиста перед ним, как в момент рождения, — горло перехватило спазмом, и Шани несколько долгих минут молчал, восстанавливая дыхание. — Он примет тебя в вечно цветущих садах и посадит за свой стол, и наградит непреходящей радостью…
Окровавленная вода стекала на пол, убегая по специально пробитому желобку в сток. А он ведь обещал, что с Хельгой не случится ничего плохого. И она верила.
— Он смоет с тебя боль и муку смерти и скажет: ты не знала счастья, так изведай, каково же оно. Ты уже не здесь, ты с ним, — Шани поднял руку и закрыл мертвые глаза; теперь Хельга лежала с сосредоточенным и торжественным спокойствием на грустном бледном лице, и это было действительно — все.
Закончив обмывать тело, Шани переодел Хельгу в чистый балахон, которых в прозекторской хранилось в избытке, обвил сложенные руки длинными четками и поправил волосы. Он провел несколько пустых часов, благословляя людей, не имеющих к нему никакого отношения, а Хельгу в это время насиловали и убивали. Если бы знать, если бы только знать… В кармане академитской мантии он обнаружил гарантийное письмо с собственной подписью, несколько минут рассматривал бесполезную бумагу, а потом гневным движением смял в ладони и швырнул в угол. Будь оно все трижды и три раза проклято, будь оно все…