В глазах ее была жизнь — больше не казалось, что она витает где-то в сказочной стране. К нему через стол потянулась страстная, живая женщина.
— Он умер слишком рано, — сказала она. — Как там Макбет сказал: «Она должна бы умереть попозже…»[206] У меня было такое чувство — он мог бы умереть попозже.
Он покачал головой.
— Так всегда кажется, когда люди умирают.
— Разве? Не знала. Он заболел. Я понимала, что он на всю жизнь останется инвалидом. Он не мог с этим смириться, он ненавидел такую жизнь и срывал зло на всех, особенно на мне. Но он не хотел умирать. Несмотря ни на что, он не хотел умирать. Из-за этого его смерть меня особенно возмущает. У него был, можно сказать, талант жить; он радовался даже половинке жизни, одной четверти! О! — Она страстно вскинула руки. — Я ненавижу Бога за то, что он его умертвил! — Она остановилась и, в смущении посмотрела на него. — Нельзя было говорить: я ненавижу Бога?
Он спокойно ответил:
— Лучше ненавидеть Бога, чем своих ближних людей. Богу мы не причиняем боли.
— Нет. Но Он может причинить ее нам.
— Что вы, это мы сами причиняем боль друг другу — и себе.
— А Бога делаем козлом отпущения?
— Он всегда им был. Он несет наше бремя — бремя наших мятежей, нашей ненависти, да и нашей любви.
Глава 3
Ллевеллин завел привычку совершать днем долгие прогулки. Он выходил из города по дороге, которая, петляя, вела в гору, оставляя позади город и пристань, создавая ощущение нереальности среди белого дня. Был час сиесты[207], и веселые цветные точки не мелькали ни у кромки воды, ни на дорогах и улицах. Здесь, на вершине холма, Ллевеллин встречал только козьих пастухов да мальчишек, которые развлекались тем, что распевали песни или играли на земле в какие-то свои игры с кучками камней. Они приветливо и серьезно здоровались с Ллевеллином, не удивляясь, — они привыкли к иностранцам с их энергичной походкой, распахнутыми на груди белыми рубашками, потными лицами. Они знали, что иностранцы — это или писатели, или художники; хоть немногочисленные, они были им не в новинку. Поскольку у Ллевеллина не было ни холста, ни мольберта, ни хотя бы блокнота, ребята принимали его за писателя и вежливо здоровались.
Ллевеллин отвечал им и шагал дальше.
У него не было определенной цели. Он оглядывал окрестности, но не это было важно. Важно было то, что копилось в душе, еще неясное и непознанное, но постепенно принимающее форму и размер.
Тропа привела его в банановую рощу. Здесь, в этом зеленом пространстве, его поразила мысль о том, как мгновенно может измениться цель и направление. Он не знал, сколь далеко простирается банановая роща, не знал, когда он это выяснит. Может, тропа будет совсем короткой, а может, протянется на мили. Человек может только продолжать свой путь. В конце концов окажешься там, куда приведет тебя тропа. Все, что ему подвластно — это движение, и ноги несут его по тропе, осуществляя его волю. Он может повернуть назад либо продолжать идти вперед. Он свободен, лишь постольку, поскольку целен и честен. Следовать пути с надеждой…
И тут внезапно банановая роща кончилась, и он вышел на голый склон холма. Чуть ниже, рядом с петляющей тропой какой-то человек сидел и рисовал на мольберте.
Ллевеллин видел его со спины — мощные плечи под тонкой желтой рубашкой и прилично поношенную широкополую шляпу, сдвинутую на затылок.
Ллевеллин спустился по тропе вниз. Поравнявшись с художником, он замедлил шаг и с неподдельным любопытством посмотрел на холст. Раз уж художник уселся рядом с дорожкой, значит, он не возражает, чтобы на него смотрели.
Работа была энергичной, написанной сильными яркими мазками, создающими общий эффект, без детализации — прекрасный образец мастерства, хотя и не несущий глубокого смысла.
Художник повернул к нему голову и улыбнулся.
— У меня это не призвание. Просто хобби.
Человеку было за сорок, в темных волосах уже блестела седина. Он был красив, но Ллевеллина тронула не столько его красота, сколько обаяние личности. Он излучал тепло и доброту — такого человека, раз встретив, долго не забудешь.
Художник вдохновенно произнес:
— Неизъяснимое наслаждение — смешивать на палитре яркие, сочные краски и размазывать их по холсту! Иногда знаешь, чего добиваешься, иногда нет, но удовольствие получаешь всегда. Вы художник? — Он бросил на Ллевеллина быстрый взгляд.