— Дурак чертов, никакого исторического чутья… — неожиданный смешок. — Старина Кертис со своей костной мукой. Мои розы лучше, чем его.
Потом она услышала свое имя.
— Лаура — ей надо купить собаку…
Это ее удивило. Собаку? Почему собаку?
Потом он говорил, видимо, с экономкой:
— …и выбросьте эту сладкую мерзость — ребенку хорошо, а меня тошнит смотреть на нее…
Конечно, это о том грандиозном чаепитии, которое стало событием в ее детстве. Сколько он хлопотал! Эклеры, меренги[227], печенье… Слезы подступили к глазам.
Вдруг он открыл глаза, он смотрел на нее, узнавал, говорил с ней. Тон его был непререкаемым:
— Не делай этого, юная Лаура. Тебе не надо было этого делать, ты знаешь. Ни к чему хорошему это не приведет.
И затем самым естественным образом повернул голову набок и умер.
Ее друг…
Ее единственный друг.
Лаура снова посмотрелась в зеркало. Она поразилась тому, что увидела. Неужели все дело — в темно-алой помаде, подчеркнувшей линию ее губ? Неужели это ее губы — полные, без малейших признаков аскетического? И вообще, в ней не было ничего аскетического, когда она изучала себя в зеркале.
Она вслух заговорила, споря с кем-то, кто был против:
— Почему мне нельзя выглядеть красивой? Один разочек? Только на вечер? Я понимаю, что поздно, но почему бы мне не испытать это? Будет что вспомнить…
Он сразу спросил:
— Что с вами случилось?
Она придала взгляду равнодушие, и вдруг ее охватило неожиданное смущение. Но она справилась с ними и, чтобы вернуть себе присутствие духа, стала разбирать Ллевеллина по косточкам.
С виду он ей понравился. Немолод, выглядит старше своих лет — из прессы она знала о нем, — но в нем проглядывала мальчишеская застенчивость, — непонятная и странно-обаятельная. Сочетание решимости и робости, взгляд — живой, исполненный надежды, словно все в мире ему ново и незнакомо.
— Ничего со мной не случилось. — Она позволила ему снять с нее пальто.
— О нет, случилось. Вы выглядите совсем не такой, как утром!
Она коротко сказала:
— Пудра и помада.
Он принял объяснение.
— Да, утром я заметил, что губы у вас бледнее, чем обычно у женщин. Вы были похожи на монахиню.
— Да… да, наверное.
— Сейчас вы выглядите чудесно, просто чудесно. Лаура, вы очаровательны. Не сердитесь, что я это говорю.
Она покачала головой.
— Я не сержусь.
«Говори это почаще! — кричал внутренний голос. — Повторяй еще и еще! Я никогда такого не слышала!»
— Мы будем ужинать здесь, в моей комнате. Я подумал, что вам это больше понравится. Но, может, я ошибся?
— Я думаю, что так будет лучше всего.
— Надеюсь, ужин будет прекрасным. Но все-таки побаиваюсь. Мне до сих пор не приходилось задумываться о еде. Я хотел бы, чтобы вам понравилось.
Она улыбнулась, села за стол, и он позвонил официанту.
Ей казалось, что все это ей снится. Потому что перед ней сидел не тот человек, который утром приходил в Фонд. Он стал моложе, энергичнее, увереннее в себе и ужасно старался угодить. Она вдруг подумала: «Таким он был в двадцать лет. Он многое упустил и теперь вернулся назад, чтобы найти».
Ее охватила грусть, даже отчаяние. Это неправда. Они разыгрывают представление — как это могло бы быть — юный Ллевеллин и юная Лаура. Смешно и трогательно — и вне времени — и все же непонятно — сладостно.
Они приступили к ужину. Еда была посредственная, но оба этого не замечали — оба они ощупью пробирались в Страну Нежности — и разговаривали, смеялись, не придавая значения тому, что говорят.
После того как официант принес кофе и вышел, Лаура сказала:
— Вы знаете обо мне довольно много, а я не знаю о вас ничего. Расскажите.
Он рассказал — о юности, о родителях, о своем воспитании.
— Они живы?
— Отец умер десять лет назад, мать — в прошлом году.
— Они… она очень гордилась вами?
— Мне кажется, отцу не нравилось то, какую форму приняла моя миссия. Его отталкивала экзальтация в религии, но он признавал, что другого пути у меня нет. Мать понимала лучше, она гордилась мной — моей мирской славой, как любая мать на ее месте, но она грустила.
— Грустила?
— Из-за того, что я многого лишился — простого, человеческого. И это отдалило меня от других людей — и от нее тоже.
— Понимаю.
Он продолжал рассказывать историю своей жизни — фантастическую, ни на что не похожую историю, иногда она возмущалась: