— Коммерческий подход!
— С технической стороны? О да.
Она сказала:
— Жаль, что я не очень понимаю. Хотелось бы понять. Все это было действительно очень важно.
— Для Бога?
Она отшатнулась.
— Нет, что вы. Я имею в виду вас.
Он вздохнул.
— Очень трудно объяснить. Я уже пытался объяснить Ричарду. Вопрос о том, стоит ли это делать, никогда не стоял — я был должен.
— А если бы вас занесло в пустыню — было бы то же самое?
— Да. Но не надо меня так далеко заносить. — Он усмехнулся. — Актер не может играть в пустом зале. Писателю нужно, чтобы его читали. Художнику — показывать свои картины.
— Не понимаю; вы говорите так, как будто результат вас не интересует.
— Я не могу знать, каков результат.
— Но ведь есть цифры, статистика, новообращенные — обо всем этом писалось черным по белому!
— Да, да, но это опять техника, суетные подсчеты. Я не знаю, каких результатов хотел Бог и какие получил. Лаура, поймите простую вещь: если среди тех миллионов, что сходились меня послушать, Богу была нужна всего одна душа, и, чтобы получить ее, он избрал такое средство — этого уже достаточно.
— Из пушки по воробьям!
— По человеческим меркам это так. Но это наши трудности. Нам приходится применять человеческие мерки в суждениях о Боге — что справедливо, а что несправедливо. Мы не имеем ни малейшего представления, чего в действительности Бог хочет от человека, хотя весьма вероятно, что Бог требует, чтобы человек стал тем, чем он мог бы стать, но пока об этом не задумывался.
— А как же вы? Чего теперь Бог требует от вас?
— О, очень просто: быть обычным мужчиной. Зарабатывать на жизнь, жениться, растить детей, любить соседей.
— И вас это удовлетворит?
— Чего же мне еще хотеть? Чего может еще хотеть человек? Я, возможно, в невыгодном положении, я потерял пятнадцать лет обыкновенной жизни. В этом вы можете мне помочь, Лаура.
— Я?
— Вы же знаете, что я хотел бы жениться на вас — ведь знаете? Вы должны понимать, что я вас люблю.
Она сидела, страшно бледная, и смотрела на него. Нереальность праздничного обеда кончилась, они стали самими собой. Вернулись туда, откуда пришли.
Она медленно проговорила:
— Это невозможно.
— Почему?
— Я не могу выйти за вас замуж.
— Я дам вам время привыкнуть к этой мысли.
— Время ничего не изменит.
— Вы думаете, что никогда не сможете меня полюбить? Извините, Лаура, но это неправда. Я думаю, что вы уже сейчас меня немножко любите.
Чувство вспыхнуло в ней языком пламени.
— Да, я могла бы вас полюбить, я люблю вас..
Он сказал очень нежно:
— Это замечательно, Лаура… дорогая Лаура, моя Лаура.
Она выставила вперед руку, как бы удерживая его на расстоянии.
— Но я не могу выйти за вас замуж. Ни за кого не могу.
Он посмотрел на нее.
— Что у вас на уме? Что-то есть.
— Есть.
— Ради добрых дел вы дали обет безбрачия?
— Нет, нет, нет!
— Простите, я говорю как дурак. Расскажите мне, дорогая.
— Да, я должна рассказать. Я думала, что никому не скажу.
Она встала и подошла к камину. Не глядя на него, она заговорила обыденным тоном:
— Муж Ширли умер в моем доме.
— Я знаю. Она мне говорила.
— Ширли в тот вечер ушла, я осталась с Генри одна. Он каждый вечер принимал снотворное, большую дозу. Уходя, Ширли сказала мне, что уже дала ему таблетки, но я уже закрыла дверь. Когда я в десять часов зашла к нему спросить, не надо ли ему чего, он сказал, что сегодня не получил свою дозу снотворного. Я достала таблетки и дала ему. Вообще-то он уже их принял, вид у него был сонный, как бывает в таких случаях, но ему казалось, что он их еще не пил. Двойная доза убила его.
— И вы чувствуете себя ответственной за это?
— Я отвечаю за это.
— Формально да.
— Более чем формально. Я знала, что он уже получил свою дозу. Я слышала, как Ширли это сказала мне.
— Вы знали, что двойная доза его погубит?
— Я знала, что это может случиться.
Она через силу добавила:
— Я надеялась, что это случится.
— Понятно. — Ллевеллин не проявил никаких эмоций. — Он был безнадежен, да? Я хочу сказать, он остался бы инвалидом всю жизнь?
— Это не было убийством из милосердия, если вы это имеете в виду.
— Что было потом?
— Я полностью признала свою ответственность. Меня не судили. Встал вопрос, не могло ли это быть самоубийством — то есть не сказал ли Генри мне нарочно, что таблеток не принимал, чтобы получить двойную дозу. Таблетки всегда лежали вне пределов досягаемости, чтобы он не мог их взять в приливе отчаяния или гнева.