Роза и виноград
Всю юность и детство я мечтала о счастье. Не быть рок-звездой, не смотреть из космоса на циклоны (с севера на восток, с юга на запад), не вещать однобокую истину со страниц «New York Times», а просто: свой дом возле леса, где-то рядом - гора и море; в саду от ветра раскачивается гамак, и я (абсолютно счастливая) слушаю этот мир. Мы с ним один на один: закрыв глаза, я засыпаю под виноградником, и солнце просвечивает сквозь веки; пахнет можжевеловой хвоей. Хорошо. Теперь на стене выгравирован странный узор, потому что лоджия едва пропускает свет: заросла плющом и дикими розами. Эта картина меняется круглогодично: летом (сейчас) она нарисована густыми мазками тени, а зимой - почти растворяется. Просыпаясь, я часто лежу в полусне, глядя на эти блики. Лежу в спальне в моём доме у леса, где ветер порою доносит шум волн до наших ушей, где в собственном погребе - собственное вино, а в саду - ярко-жёлтый гамак. Дэниел не терпит других имён, но пока он спит - он мой собственный Дани. На макушке топорщатся волосы, носом зарыт в подушку, и кожа по-прежнему бледная - англичанин. Облако на моём южном небе. У меня-то давно уже не сходит загар. На гравюру у изголовья нашей кровати можно смотреть всё утро, на спящего Дани - весь день, и если бы я позволяла себе такое, то давно бы растеряла весь урожай. Первым делом я всегда навещаю погреб, чтобы мешать вино. Сомелье из меня бездарный, и для меня сладок не первый глоток, а последний - это значит, я могу сделать ещё, это значит соломенную шляпу и секатор в руке, набирающие цвет новые грозди, тяжёлые, словно венерины кудри, это значит, что Дани обязательно приедет зимой, чтобы вскрывать бутылку (молодого и полусладкого). В то Рождество он смотрел на меня с восторгом, а в это, наверное, влюбится в несчитанный раз. Я выбираюсь из-под его руки, спускаю на паркет голые ноги. Вчера была громкая ночь, я неодета и очень ленива. Что будет, если я примерю его халат?.. - Не советую, - глухо выдаёт Дани в подушку. - Поищите себе что-нибудь в другом месте, мисс. - Миссис. Его зевок быстро превратился в улыбку. - Я ещё забываю, - винится он, снова сонно прикрывая глаза, в таком полумраке - глубоко-синие. - Который час? - Какая разница? - Это уже прилично - начать приставать к тебе? И я стараюсь негромко смеяться, чтобы не разбивать уютную тишину. Когда я всё же набрасываю его халат, Дани лениво, почти не глядя, выуживает шелковый поясок из петель. Не потому, что он вредный, а потому что: - Не уходи. Тогда я наклоняюсь над ним, не запахиваясь: - У меня разорвётся бочка - надо мешать. Хочешь, я заодно приготовлю завтрак? У Дани остаётся довольная полуулыбка, но больше он не берётся шутить, а совсем закрывает глаза: - Могу я ещё поспать? - спрашивает он так, словно у нас были какие-то планы. Я провожу по его волосам, мы забываем обоюдные поцелуи (он - у моего запястья, я - у его виска), и он остаётся в спальне, раскидывается под лёгкой хлопковой простынёй. Я ухожу, тихо притворив дверь, и сразу щурюсь от света. В гостиной окна в два этажа, они немного увиты плющом, но тот - слишком молод. Дом купается в свете, но ночью - особенно хорошо, загляденье, потому что - мне кажется, волшебство! - всюду видны светлячки. Их здесь всегда очень много. Прошлым вечером и в спальне плавал такой: я заметила его, когда сидела на Дани. - Смотри, - прошептал он тогда, тяжело дыша, - это искра от нас. Нашёл время для шуток! Я спускаюсь по лестнице медленным шагом, по перилам веду рукой, поясок так и остался в спальне, но меня не смущают разошедшиеся полы халата - и давно не смущает моя нагота. Наступая на жгучие полосы, солнцем отброшенные сквозь окна, я вначале спускаюсь в погреб, где пахнет вином, мешаю перебродивший сок, затем - умываюсь, а через полчаса (где-то) сервирую поднос: две чашки, графин, бисквиты, для Дэниела - большой бутерброд и персик, который я сорвала, перегнувшись через подоконник столовой. Всегда мечтала рвать персики именно так. Когда я поднимаюсь, то вижу, что он больше не спит. Кровать расправлена, но пуста, а Дани вышел на лоджию с сигаретой. Мой халат ему очень идёт. - О, я не слышал, как ты... давай, помогу, - и забирает поднос, будто бы он тяжёлый. - Извини, я бы спустился. Дани ставит его на стол, и вдруг получается, что не я угождаю ему, а он - мне: зажав сигарету в зубах, он выставляет посуду, пододвигает мне стул, из графина наливает холодный морс, и все движения слегка суетливы. Закончив, Дани затягивает узел на поясе туже, но я замечаю и говорю: - Поменяемся? - Можно позже, - хмыкает он, улыбается, вскидывает подбородок, чтобы с притворством мне высказать: - я заказал для него замок, так что это - последнее ваше общее утро. - Тогда закутаюсь поплотнее. - Не стоит. Это очень многозначительно и не требует комментариев, потому что вырез доходит мне до пупка. Дани любит делать вид, что флиртует со мной, а помимо: вдевать мои руки в пальто, как дворецкий, насвистывать песенки над розами, словно садовник, целовать кончики пальцев, как итальянский шеф-повар, притворяться офисным клерком, когда наскучит читать сценарий, а иногда - даже моим отцом. В таких случаях он меня утешает: - Не волнуйся, я тоже был неуклюжим в твои года, - и похлопывает меня по макушке, строя из себя высокого человека. - Но тебе сейчас столько же, сколько и мне. - Я так и сказал. Зачастую он держит лицо до конца, но обязательно после срывается и смеётся, запрокинув лохматую голову, сияя, как начищенный пенни. Мой Дани - артист и романтик. - Итак, чем хочешь заняться? - интересуется он, надкусив бутерброд, давно затушив сигарету. - Я могу не мешать тебе, если ты занята. - Уйду в сад на пару часов, чтобы не видеть тебя. - Оу, как холодно! - А затем - вся твоя. Наконец, Дэниел сладко потягивается, щурится от солнечного луча, скользнувшего по щеке, и перестаёт заигрывать на пустом месте. Он смотрит на меня серьёзно и ласково, широко распахнув глаза: - Ты ведь оставляешь работу каждый раз, когда я приезжаю, - говорит он с лёгким укором. - Не надо. - Но ты приезжаешь на несколько дней. - В этот раз я останусь на месяц. Я забываю, что потянулась за новым бисквитом: Дани никогда не говорил о таком. Подавшись вперёд, я переспрашиваю, видимо, с жаром, потому что он смущённо опускает глаза и теребит пальцами зажигалку. - Ну, это же ничего? Съёмки перенесли на сентябрь. - Правда? - Да. Ты не против, если я буду жить у тебя? Иногда он действительно очень глупый. У него на пальце второй месяц - кольцо, а в голове по-прежнему каша. Я наполняюсь восторгом от мысли, что впереди столько счастливого времени, а ему говорю: - Это теперь и твой дом - не помнишь? - Ты разрешаешь? - Вот глупый! - Значит, я могу сменить те ужасные занавес... - Даже не думай об этом. Довольные, мы откидываемся назад, под столом переплетаясь ногами. Его ступни гладкие и прохладные. В морсе плавает лёд, и он освежающе кисловат, в этот набирающий силу зной - то, что надо. Целый август я буду делить свой гамак, свою спальню и жизнь. Как я счастлива!