— Жмурик? — Владомир небрежно пихнул свою добычу к костру, моментально теряя к Ерошу всякий интерес. — Хорошая работа. Просто замечательная техника. А чем это ты?
— Я? — Наследник от такой наглости немного опешил и смотрел теперь на рыжего колдуна, как почтенный старец на говорящую лошадь.
— Не я же! — так искренне возмутился Владомир, что до образа капризной дамы не хватало кружев и веера. — Ты же телохранитель, вот и должен был от придурка защитить! Какая дырень… словно на ветку нанизали…. Мне давно этот типчик не нравился, слишком странно на Корсач пялился. Так это его ножом так или артефактом…. Слышь, сестрёнка, а это, случаем, не тот самый хмырь, что на тебя на площади напал, а потом ещё на Наследничка своего тадо натравил? То-то он всё время во дворце тебя разыскать пытался, маньяк психанутый…
Чертакдич, осознавший своё положение, но не расставшийся с мыслью избавиться от кровного врага всего своего рода, из последних сил дрыгнул ногами. К сожалению части присутствующих, пинок не пришёлся по Владомиру и не толкнул его в костёр. Рокирху хватило выдержки даже не поморщиться от удара под коленку. Паренёк совсем потерял надежду на свершение долгожданной множеством поколений Корсачей мести, нахмурился и обиженно затих.
— Корсач, ты бы ещё деда слепого с собой поволокла! — не преминул прокомментировать произошедшее Владомир. — Чего же одним пацаном ограничиваться?!
Девушка могла и огрызнуться в ответ, и злобно пригрозив расправой заставить его извиниться, и едко отметить все недосмотры в случившейся ситуации. Она хотела, она очень хотела сделать что-нибудь подобное хоть раз. Это, наверняка, сняло бы общее напряжение и поумерило бы на будущее стремление названного брата к болтовне. Помогло бы ей вписаться в общую компанию и занять полагающееся прекрасной даме место в героическом походе, где все ей должны восхищаться и потакать.
Каринаррия Корсач же с завидным холоднокровием обошла труп, сделала лёгкий реверанс и по всем нормам придворного этикета спиной вперёд скрылась в ближайшем шатре, оставляя собравшихся в лёгком недоумении.
"Балаган! Сборище лицедеев без грани уважения! — негодовала девушка, затаившись в самом тёмном уголке шатра (если таковые вообще можно представить в подобных сооружениях), уткнувшись лицом в сложенные на коленях руки и для пущей надёжности закрыв глаза. — О чём они только думали, когда затевали всё это?! Собрались воевать с неизвестно кем и даже не удосужились собрать приличный отряд! Да, что он вообще о себе возомнил, если волочёт в Затаённый лес столько ни в чём не повинных людей. Хотя… может и повинных… но всё-таки людей. Будто вурлокам до этого есть дело. Как он мог так самоуправствовать? Сколько самонадеянности! Меня же убили бы, непременно убили бы…. Это же специально всё было подстроено, так почему меня не поставили в известность, почему я опять вынуждена быть в неведенье?! Ну, сколько можно…"
Наследная Корсач прикинула все "за" и "против" и решила всё же не плакать на этот раз, тем более что плакать в одиночестве было равноценно бездумному самоедству, для которого у неё уже имелся один субъект. Конечно же, как благородная дама, Карина обязана была разразиться слезами из-за пережитого ужаса и вопиющего пренебрежения к интересам её скромной персоны и собственно самой возможности убиения этой персоны самым зверским способом. Но, холодный расчёт и уже просто леденящее негодование подсказывали, что головная боль и распухшее лицо не лучшая месть обидчикам, хотя, чем дальше, тем больше этот вариант становился единственно возможным.
Каринка не плакала, но очень хотела сейчас забыть о нормах приличия и устроить что-нибудь совсем экстраординарное с участием близлежащей воды и группы вооружённых людей. Желание было настолько сильным, что приходилось закусывать губы, чтобы как-то отвлечься от него. Боль физическая начала постепенно отходить на второй план. Бессвязный поток обвинений, рвущийся наружу горной лавиной, не иссяк, но совсем незаметно стал лишь очень эмоциональным подспорьем для менее спасительных, но куда более разумных выводов. Каринка печально заключила, что, несмотря, на совершенно недостойное поведение и полное отсутствие интереса к мнению других людей, за которое, помниться, Рокирха обвинял ещё его опекун, но в более грубой манере, правитель вурлоков действовал довольно расчётливо. На его месте девушка, наверное, поступила бы также: холоднокровно использовала бы любые средства для избавления себя от опасности быть призванным и закрепления собственного авторитета в отряде. От такого осознания стало только хуже и жить расхотелось окончательно, когда жить пришлось на правах объекта манипуляций. В этот момент Карина всё-таки не сдержалась.
Первым в шатёр, тихонько и невнятно проворчав что-то похожее на слабо искреннее извинение, прошмыгнул Ерош и, следуя примеру двоюродной сестры, постарался исчезнуть из поля зрения. Хотя, стоя в полный рост, это и было проблематично. Сесть юный мститель никак не отваживался и только злобно потирал мягкое место, меняя цвет лица в соответствии с собственным ходом мыслей, что был не многим более возвышенным и беспощадным в сравнении с Карининым. Если бы девушка удосужилась взглянуть на него, то по выражению оскорблённого в наиболее величественных порывах лица парня, смогла бы догадаться, что уровень педагогики в военных кругах на сей раз ограничился розгой или узким ремнём. Толи природная молчаливость, толи воспитательные меры возымели благостное воздействие: Ерош не задевал девушку нелепыми разговорами, а Каринка немного успокоилась.
Спустя час, очень прилично постучавшись о какую-то деревяшку за неимением двери и неумеренно испросив разрешения, компанию униженных и оскорблённых разбавил лишь слегка опечаленный и значительно более обескураженный смертью друга-ведуна Ларсарец. Наследник обладал своими представлениями о чувстве такта, поэтому принялся долго и витиевато извиняться перед девушкой за всю несправедливость мира, чем вызвал скорее лёгкое раздражение. К своему счастью, мужчина не нагружал речь излишне образными выражениями и достаточно быстро закончил официальную часть, предложив немного принесённой от общей трапезы еды. Аппетита у Каринки совершенно не было, но благодарной полуулыбкой мужчину она удостоила, хотя бы за непривычные для столь высокопоставленной особы усилия по обеспечению комфорта уступающей по знатности особе. Вымученное изображение почтения на заплаканном бледном личике произвело большее впечатление, чем любые жалобы, и Ларсарец проявил чудеса тактичности и, присев в некотором отдалении, принялся бессмысленно, но очень изящно чистить клинок, изредка посматривая на странную девушку.
Всю хрупкую и искусственную, как крылья мотылька, вырезанного из янтаря, идиллию испортил Владомир. Другого, впрочем, от него и не ожидали, но и Ларсарец, и Ерош в тайне надеялись, что он просто не появится перед ними до утра. Великий колдун, каковым он сам себя считал, появился, и сие появление было бы ему прощено публикой, сопровождайся оно клубами загадочного тумана, искрами и боем барабанов. Однако Владомир просто вошёл в шатёр, подобрал с блюда, принесённого Наследником, несколько маленьких сладких клубней, запечённых в золе, и принялся поглощать их, пересказывая последние сплетни, что песчаной бурей гуляли между растерянными гроллинами Императора.
Безусловно, воины были в крайней степени смущения, их строгая вымуштрованная натура требовала чёткого приказа и помимо воли тянулась к более могущественному и чёткому в обращении предводителю вурлоков, что, казалось, был создан для отдачи приказов и свершения истории, но тихий и любовно взлелеянный традициями Долины патриотизм, основанный на страхе перед мощью древнего народа, давал о себе знать волнами сомнения и бессилия. Естество прилежных подданных металось в страшных муках, ибо признание главенства беловолосого и передача ему полномочий граничили для них с предательством, в то время как избрание нового командира казалось нелепостью при столкновении со столь ужасной и неведомой напастью. Зажатые со всех сторон обстоятельствами и здравомыслием и прижатые сверху тяжким прессом великой ответственности перед всей Империей, обветренные души несчастных гроллинов, отобранных не слишком умелым в военном деле ведуном, дрожали заиндевевшей паутиной. За кругом из кольев и света, урча и млея, извивалось тело тьмы, тёрлось мрачным боком о хрупкую преграду и истекало слюной перед столь лёгкой, но недоступной поживой детям своим — сумеречникам. Это разрывающее утробу мурлыканье едва ли прорывалось к людям в центре, довольствуюсь дрожью и подавленностью красноглазых караульных.