Чарльз Л. Харнесс
Роза
Перевод с английского Белоголова А.Б.
Глава 1
Ее балетные туфли издавали мягкий шлепающий звук, капризный и жалобный, когда Анна Ван Туйль вошла в пристройку к ее психиатрическому врачебному кабинету и подошла к высокому зеркалу.
В течение секунд она будет знать, была ли она уродлива.
Как она делала уже полтысячи раз за прошедшие два года, молодая женщина оказалась прямо перед большим стеклом, изящно подняла руки и привстала на цыпочки. И здесь подобие с прошлым прекратилось. Она не стала исследовать свое лицо и фигуру. Она не могла. Ее глаза, как бы действуя с мудростью и собственной волей, были плотно зажмурены.
Анна Ван Туйль была слишком профессиональным психиатром, чтобы не признать, что ее подсознательный ум пронзительно кричал, выдавая предупреждение. С всё еще закрытыми глазами, и тяжело дыша, она опустилась с пальцев ног, будто приготовившись повернуться и уйти. Затем она постепенно выпрямилась. Она должна вынудить себя довести это до конца. Она не смогла бы быть в состоянии прийти сюда, в этом настроении искренней восприимчивости, дважды в течение одной жизни. Это должно быть сейчас.
Она вздрогнула в безмолвном предубеждении, и затем спокойно подняла веки.
На нее смотрели мрачные глаза, немного более темные, чем вчера. Морщины вокруг глаз сегодня были немного глубже — результат месяцев косоглазия от положения, в котором физический недостаток ее спины вызывал давление на шею и плечи. Бледные губы были сжаты немного более напряженно, как бы для защиты от непредсказуемой боли. Щеки казались бескровными, окончательно отбеленными Нескончаемым Сновидением, которое часто посещало ее сон, в котором соловей порхал у белый розы.
Как будто в задумчивом подтверждении, она подняла одновременно полупрозрачные пальцы обеих рук к верхним границам лба, и там отодвинула назад нелепые массы недавно поседевших волос, стоящих двумя кучками, как зарождающиеся рожки. Когда она сделала это, то повернулась в четверть оборота, выставляя зеркалу горбатую гротескность своей спины.
Затем, постепенно, как некий Нарцисс преисподней, она начала опускаться под причудливым очарованием этого уродливого изображения. Она не могла сохранить реального понимания, что это существо было ею. Этот профиль, будто видимый через открытые ведьмой глаза, возможно, был некоей огромной жабой, и эта мерцающая метафора парализовала ее первую и единственную несчастную попытку идентификации.
Неопределенным способом она поняла, что она обнаружила то, что она намеревалась обнаруживать. Она была уродлива. Она была даже очень уродлива.
Изменение, должно быть, было постепенным, слишком медленным, чтобы сказать о каком-либо дне — вчера я не была уродлива. Но даже глаза, которые жаждали обмана, больше не могли отрицать накапливающуюся очевидность.
Так медленно и все же, так быстро. Казалось, что только вчера она оказалась на столе для обследований Мэтью Белла, лежа лицом вниз, прикусив небольшую подушку, в то время, как его жесткие кончики пальцев безжалостно исследовали ее верхние грудные позвонки.
Ну и что, что она уродлива. Она не хотела себя жалеть. Наплевать на то, как она выглядит! К черту все зеркала!
На внезапном импульсе она обеими руками схватила свои ходунки, закрыла глаза, и размахнулась.
Звяканье падающего зеркального стекла едва прекратилось, когда резкий и скрипучий голос приветствовал ее из кабинета. — Браво!
Она уронила уже привычные ходунки и обернулась, ошеломленная. — Мэтт!
— Только подумал, что наступило время прийти. Но если вы хотите пореветь немного, то я вернусь и подожду. Нет?
Не глядя на ее лицо, и не делая паузу для ответа, он бросил на стол пакет. — Это здесь. Голубушка, если бы я мог написать партитуру балета, как ваша «Соловей и Роза», я бы не волновался, даже если бы мой спинной хребет был завязан узлом в цифру восемь.
— Вы сумасшедший, — пробормотала она с каменным выражением, несклонная признать, что была и рада и любопытна. — Вы не знаете, что означает когда-то быть в состоянии делать пируэт, балансировать в арабеске. И, во всяком случае, — она искоса посмотрела на него, — как кто-либо может сказать о правильности партитуры? Ведь Финала пока еще нет. Он не закончен.
— А также ни Мона Лиза, ни Хубилай-хан, или определенная симфония Шуберта.
— Но это другое. Сюжетный балет требует интегрированной последовательности событий, приводящих к кульминации — к Финалу. Я не понимаю, как выполнить окончание. Вы заметили, что я оставила паузы для тридцати восьми тактов как раз перед тем, как Соловей умирает? Я все еще нуждаюсь в песне смерти для него. Он имеет право умереть с фанфарами. Она не могла сказать ему о Сновидении, что она всегда пробуждалась непосредственно перед тем, как начиналась эта смертельная песня.
— Не имеет значения. Вы получите это, в конечном счете. История прямо из Оскара Уайльда, не так ли? Насколько я помню, студенту нужна красная роза как допуск к танцу, но в его саду имеются только белые розы. Глупость, если сочувствующий соловей протыкает свое сердце о шип на стебле белой розы, и в результате опрометчивого переливания получается красная роза… и мертвый соловей. Разве это не об этом?
— Почти. Но я все еще нуждаюсь в смертельной песне соловья. Это — целый пункт балета. В сюжетном балете каждый аккорд должен быть приспособлен к непосредственному действию, должен смешиваться с ним, так, чтобы это дополняло его, объясняло его, объединяло, и вело действие к кульминационному моменту. Эта смертельная песня установит разницу между хорошей оценкой и превосходной. Не улыбайтесь. Я думаю, что некоторые мои партитуры, скорее, хорошие, хотя, конечно, я никогда не слышала их за исключением, как на своем собственном фортепьяно. Но без надлежащего кульминационного момента, они останутся незавершенными. Все эти варианты некоторого неуловимого доминирующего лейтмотива — действительно изумительные темы, на которые у меня не хватает величия души, чтобы понять их. Я знаю, что это что-то глубокое и острое, как тема «любовь – смерть» в Тристане. Это вероятно устанавливает фундаментальную музыкальную правду, но я не думаю, что я когда-нибудь смогу найти ее. Соловей умирает с его тайной.
Она сделала паузу, приоткрыла свои губы, будто собиралась продолжить, а затем капризно замолчала. Она хотела продолжить разговор, чтобы отвлечься. Но теперь последовала реакция ее борьбы с зеркалом, и она внезапно очень устала. Хотелось ли ей постоянно плакать? Теперь она думала только о сне. Но скрытый взгляд на ее наручные часы сказал ей, что было еще только десять часов.
Мужчина неодобрительно слегка нахмурил свои морщинистые брови, и умело предупредил. — Анна, человек, который читал вашу партитуру Розы, хочет поговорить с вами об ее постановке на Фестивале Розы, как вы знаете, это ежегодное мероприятие в «Вия Роза».
— Я — неизвестная — написать Фестивальный балет? Она добавила с сухим скептицизмом: — Комитет по балету полностью согласен с вашим другом, конечно?
— Он и есть сам Комитет.
— Что вы сказали, как его зовут?
— Я этого не говорил.
Она всматривалась в него подозрительно. — Я тоже могу так играть. Если он столь стремится использовать мою музыку, почему он не приезжает, чтобы встретиться со мной?
— Он не то, чтобы очень хотел.
— О, он, что, важная шишка, да?
— Не совсем так. Просто он безразличен к вещам, которые принципиально интересуют его. Так или иначе, у него есть комплекс о «Вия Роза» — он любит этот район и совершенно не хочет оставить его, даже на несколько часов.
Она задумчиво потерла свой подбородок. — Вы не поверите, но я никогда не была там. Это район, окруженный розами, где живут профессионалы «искусство ради искусства», не так ли? Вид плутократического Рив Гош?
Мужчина выдохнул с несдержанным чувством привязанности. — Это «Вия», да. Шестисотфунтовый кусок Каррарского мрамора в каждой мансарде, покоящийся, как рояль. Папаша, неистово отбивающий куски, время от времени бросающий взгляд на его натурщицу, которая является мамой, позирующей в неглиже.