Лейтенант раздавил впившегося в веко комара, красный след перечертил щеку.
— Товарищи, — тихо попросил шофер. — Помогите же. Что же вы.
— Давай, Паша, — поднялся Левчук. — Будем машину из грязи выручать. Будь она неладна.
В начале уборки погода стояла добрая. Нарядными полушалками подвязались осины, в золото прибрались березы, и дни были яркие, теплые. Хваткие инеи выпадали лишь под утро, и в это время комбайнеры глушили моторы. Радовались мужики: «Так еще ден с десяток постоит — приберем хлеб!»
Все обрезало в одно утро серым дождем. Он шел не крупный и не мелкий, не быстро и не тихо, днем и ночью. Шел неделю, другую. Раскисла земля. Заглохли надолго комбайны и тракторы. Районное начальство не вылезало из колхозов. Все шло в ход: доброе слово и совет, и выговоры, и угрозы отдать под суд. А комбайны продолжали простаивать, и хлеб осыпался…
Лишь в конце октября проглянуло холодное солнце и засияло по-летнему небо. Улеглись страсти. Заработали комбайны. Продолжалась уборка.
…Павел попал в Рябиновку поздним вечером. В правлении колхоза висел густой табачный настой. На лавке, протянувшейся вдоль стены и вытертой до блеска штанами, лежал, завернувшись в чапан[1], сторож.
— Здравствуйте, дедушка. А где же у вас начальство?
— Начальство? Оно, поди, теперича спит.
— А я уполномоченный, из района.
— Упал намоченный? — хохотнул дед. — Ох, горюшко с вами. К чему только посылают? Мешаться тут да яички сырые пить?
— Вы, дедушка, не шутите. Мне бы куда-нибудь на ночлег пристроиться.
— Придется.
Старик запер дверь на замок, сердито подергал его, увел Крутоярова к себе в избенку, стоявшую рядом с правлением. Наказал хозяйке:
— Постоялец наш будет, уполномоченный. Накорми его. А спать пусть на полатях спит, там тепло и простор.
Утром чуть свет Павел сидел в конторе. Председатель колхоза по фамилии Оглуздин, взлохмаченный и небритый мужчина, распекал знакомого по встрече в дороге шофера Афоню Соснина:
— Всю ночь пил?
— Посидели немножко у тетки.
— Немножко, а сам на ногах стоять не можешь!
— Не шуми на меня, Василий Васильевич! — ощетинился Афоня. — Я кровь за вас проливал, а вы тут сидели, с бабами якшались!
— Я не шумлю, — испугался Василий Васильевич. — Я к тому, что с этими пьянками хлеб загубим. Успевать надо пока сухо. А кто от комбайна зерно отвозить будет, если ты ни тяти, ни мамы!
Павел подошел к Афоне.
— Что же ты, фронтовичок, людей-то подводишь?
— Я? Подвожу? Много тут вас всяких ездит, и все орать мастера! — Афоня пошел в лобовую.
Павел принял этот натиск, поднялся на Афоню азартно, как в игру вступил:
— Из-за пьянки хлеб губить? Ты что? Если к обеду не будешь у комбайна, я с тобой не так еще поговорю.
Павел распахнул шинель — блеснул на гимнастерке орден.
— Ладно, Крутояров. Все сделаю.
Когда Афоня ушел, Павел спросил Василия Васильевича:
— Кто секретарь комсомольский здесь?
Василий Васильевич засмеялся:
— Вот это и есть ваш секретарь. Вот они, ваши огурчики!
— Не смейтесь. Вы, наверное, член партии?
— Не был никогда. Беспартейный.
— Жалко, что таких на руководящей работе держат, — раздраженно заметил Павел.
— А я и не держусь, — помутнел Василий Васильевич. — Сядь на мое место и управляй. Скоро схлыздишь.
— Это мы еще увидим, вот завтра соберем всех коммунистов и увидим.
Василий Васильевич насмешливо глядел на Павла, кивал головой, поддакивал. Ублажал так, как ублажают капризничающего ребенка. Павел быстро понял его маневр и вышел из кабинета. Зачем надо было угрожать председателю собранием, ведь Василий Васильевич прав, уборка не терпит проволочек, и он поделом срамил шофера.
К полудню Афоня Соснин, выспавшийся, побритый, завел «полуторку». Поехали в поле все члены комбайнового агрегата: комбайнер, тракторист, штурвальный, копнильщики. Все, кроме старика-комбайнера, молодые женщины, почти девчонки. Пугливо молчали, изредка взглядывая на Павла.
— Что вы, как на похороны едете? — спросил он.
— Мало веселого.
— Но и унывать не резон.
Одна веснушчатая, с тонким красивым лицом, усмехнулась, встала в кузове рядом с Павлом, придерживаясь рукой за кабину, распахнула пальтишко.