Приглашая Павла к себе, Афоня продолжал оговариваться:
— Ты, Павел, с Акулиной, пожалуйста, не заводи особых разговоров. Переживает она за Кирилла до сих пор, клянет этого скребанного интенданта, а попутно и всех бывших военных.
— Кирилл — мой бывший комиссар, Акулина — его жена. Я должен, Афоня, протянуть ей руку. Ну хотя бы рассказать ей, как он погиб.
— Не надо. Ты этим только старую болячку расковыряешь. Беда-то, Павел, ведь в том, что она ему уже погибшему изменила…
Первым, кто встретил Павла и Афоню, был Виталька. Он сидел на кухне за столом и ревел.
— Что такое, племянник? — бодро спросил Афоня.
— И-и-и-сть хочу-у-у!
— А где мать?
— На работу убралась. Мне оладушек черных напекла, а сама убралась.
— Ну так ешь оладьи.
Виталька перестал реветь. И совсем как взрослый, сказал мужчинам:
— Они горькие. С полынью. У меня от них животик крутит. Еще раз поем и умру.
— Ну ладно, завтра схожу к председателю, попрошу немного овсянки.
— Завтра. А седни? Я сейчас хочу есть!
— Ну сегодня схожу. Вечером напечем добрых лепешек. А сейчас пока молока попей.
Когда зашли в горницу, Афоню прорвало:
— Вот оно, какое горе-то, Крутояров. Куска хлеба доброго нет, а сами хлеб растим… Мешанину из овсюга да жабрея едим. Вот оно, горе.
Павла потрясла эта встреча с Виталькой. Добрый, кристально чистый Кирилл Соснин говорил когда-то такие слова: «Хороших щей не хватает — полбеды. А вот если верности не хватит — беда». Погиб Кирилл со своими светлыми думами. И сын его, Виталька, тоже может погибнуть из-за нашей слепоты и нераспорядительности.
— Ты присаживайся, Павел, я сейчас в погребушку сбегаю.
— Не надо, Афанасий. Я пойду. Потом как-нибудь побеседуем.
— Да ты что разобиделся, что ли?
— Перестань говорить пустяки. Пойду в правление. Буду звонить в райком. Хлеб ребятишкам надо давать… Надо!
— Постой. Не так-то просто все это делается.
— Нет. До свидания.
…Крутояров появился в правлении, когда Василий Васильевич собирался уже уходить. Дородная жена его, Домна, сидела в кабинете. Домна пристально следила за супругом: много было в селе одиноких баб, уведут за милую душу. «Давай поскорее, Вася. Ужин остывает», — торопила она.
— Вы пока подождите в другой комнате, — веско попросил Крутояров Домну. — Нам с председателем поговорить надо один на один.
— Что еще за секреты? Подумаешь! — Домне было неловко от таких слов Крутоярова, и она попыталась скрыть неловкость за бойкой бабьей скороговоркой: — Сроду от меня не было никаких секретов, даже Андрей Ильич все в открытую говорит. Подумаешь!
Но из кабинета все-таки вышла.
— Слушаю, — Оглуздин, как и обычно, хитровато улыбнулся.
— Завтра с утра надо пустить мельницу, размолоть центнеров пяток пшеницы и выдать семьям фронтовиков, в которых есть дети, пуда по два пшеничной муки.
— Так-так. Пшеничной муки? А где же зерно взять?
— На складе.
— То, что на складе, все пойдет в закрома государства и на семена.
— Ничего. Пять-шесть центнеров отдадите детям. Пусть в счет выдачи хлеба на трудодни.
— Ладно. Отдам. Только это, товарищ Крутояров, нарушение. Отвечать будешь ты.
— Буду.
— Пиши письменное указание.
Павел выдернул из блокнота чистый листок и размашисто написал:
«Председателю колхоза имени Фрунзе тов. Оглуздину В. В. Предлагаю в кратчайший срок выделить для детей фронтовиков по два пуда муки. За невыполнение данного указания будете привлечены к строгой ответственности.
Оглуздин прочитал бумажку, ухмыльнулся, свернул ее вчетверо и положил в нагрудный карман.
— Учти, отвечать будешь.
— Буду, — еще раз согласился Павел.
На следующий день он разговаривал с Акулей.
— Это ты, что ли, распорядился пшеничной муки ребятишкам выделить? — спрашивала она с улыбкой.
— Не я. Правление.
— Смотри, как бы тебе не попало, Павел Николаевич. У нас так бывает. За доброе дело бьют.
Акуля была худа, стройна, красива. Веснушки, разбежавшиеся по переносью, молодили ее. Она опускала темные ресницы, щеки ее загорались тонким румянцем, и лицо светилось загадочностью. Будто звала кого-то к себе с нежностью и лаской.