Беркут собрался ехать домой, в райцентр, сразу же после организационного заседания правления. Попрощался со всеми запросто.
— Давай, Крутояров, — говорил Павлу, — разворачивайся, спи — лежа, работай — бегом. Успехов тебе!
Озабоченный Павел просил Беркута:
— Остались бы до утра, Родион Павлович. Ночь. Заберетесь где-нибудь в сугробы, измучаетесь. Завтра угольники пустим, легче проедете.
— Ничего. «Газик» — сила! Ты не беспокойся. Вот товарищ Верхолазов ненадолго тебе в помощники останется. Да и Лобачев еще не сдал колхоз. Дела, Павел Николаевич, неотложные.
Крутояров знал: удерживать Беркута бесполезно, отступился. Остались в горнице Увара Васильевича вдвоем с Верхолазовым. Долго прислушивались, сидя на кроватях, к стуку ветра за окнами и курили. Потом Павел сходил на кухню, принес бутылку коньяку, вытянул штопором от универсального складня пробку.
— Часто прикладываешься? — спросил, задергивая шторку, Верхолазов.
— Раз-два в месяц.
— Учти, ты сейчас в Рябиновке вождь!
— Ну и что?
— Сам знаешь, чтобы никаких замечаний.
— Говорят, когда у Беркута спросили, можно ли коммунистам пить водку, он долго молчал, а потом сказал два слова: «Дуракам нельзя!»
— Так-то оно так, да все-таки!
— Все-таки давай выпьем по рюмке! — Крутояров разлил коньяк. — Пока я еще холостой, семья в Далматове осталась. Вот завтра или послезавтра приедут — и на столе у нас все, что надо, будет. А сейчас тетя Авдотья что-то прихворнула, а старика и дома все еще нет.
Верхолазов улыбнулся:
— Павел Николаевич, почему ты такой… ну, как шиповник, колючий… Школа Беркута?
— Да. Частично. Но не только его школа. Я, Виктор Витальевич, родился при советской власти. Был октябренком, потом пионером, потом комсомольцем… И все годы жил одинаково: по справедливости.
— Но откуда же колючки?
— Это для того, чтобы всякому бессовестному делу противостоять, а не в кустах прятаться.
Коньяк разнежил Верхолазова, потянул к разговорам:
— Так невзначай и саму совесть кольнешь.
— Если понадобится — можно и совесть, если она скособенилась. Знаешь, как на крыжовнике борются с грызунами?
— Ядом, наверное.
— Нет. Никак. Идет мышка под снегом, слышит — вкусно пахнет, подбирается к стебельку. Но крыжовник для мышки колючки имеет. Наколется она и сторонкой обходит… Я думаю, что нам, коммунистам, терять колючки рано. Мягким бывает только тесто, да и то кислое. А мы пока еще не прокисли. Давай, держи! — Они чокнулись еще раз и тотчас же опустили рюмки: в окно кто-то осторожно постучал, затем захрумкали по снегу шаги к двери.
— Откройте, Павел Николаевич!
Павел вышел на кухню, повернул ключ в прихожей. Из снежной кутерьмы шагнул, впустив клубы белого мороза, Завьялов.
— Извини, Павел, но все-таки как-то нехорошо получается: в должность входишь и не спрыснуть ее? Однополчане ведь!
У Павла изумленно взметнулись брови.
— Проходи, Завьялов, не остужай хату. Спрыскивать меня, наверное, не следует. Не урочливый.
— Боишься, осудят?
— Нет, не боюсь. Просто — не могу.
— Брось, Николаич. Если за что и виноват в прошлом — забудь. Другой я.
— Забывать вообще-то ничего нельзя. Но я забыл. Не злопамятный.
— Ну, ну, не сердись. Вместе придется трудиться. Да и Увар Васильевич у меня в школе работает…
— Ты что, меня уговариваешь или пугаешь? Я же тебе ясно сказал!
— Павел Николаевич! Ну что ж, извините!
— До свидания.
Верхолазов сидел в горнице, слушал через перегородку разговоры, затаив дыхание. Когда запотевшая дверь глухо захлопнулась, он вышел в переднюю.
— Себе рогатки создаешь, Павел Николаевич?
— Почему же?
— Как-никак, он директор школы в Рябиновке. Тебе и в самом деле придется с ним ухо в ухо работать. Да и мужик он неплохой.
— Знаю.
Новый стук в окно, торопливый и тревожный, прервал разговор.
— Кто там?
— Это я, участковый Гаврилов… Товарища Беркута в нашу больницу привезли.
Причины этой боли Родион Беркут старался скрывать не только от жены и друзей, но, кажется, даже и от самого себя. Это была особая боль. Не обыкновенная, к какой он привык после тяжелого ранения, и не страшная, какой обычно называют боль невыносимую. Это была пытка. Раскаленной подковой охватывало поясницу так, что скрипели сжатые зубы, и Родион замирал, превращаясь в комок нервов. Когда боль отступала и холодный пот падал с висков, он по часу, по два лежал у себя в кабинете, безмолвный и злой, читал те разделы медицинских книжек, в которых описывались подобного рода симптомы.