— Всего выходит у нас тыща шестьсот рублей и шесть гривен.
— Гривенники, дедо, не считайте, — заявлял Стенька. — Крючки надо купить. Бабушка, скажите ему! А?
— Тише, — успокаивала мать.
— Ну так вот. Тебе, Светланушка, к зиме, конечно, пуховую шаль надо, а тебе, Павел Николаевич (так величал дед отца) — свитер лыжный и костюм… Всего, примерно, полтыщи уйдет…
— Правильно, — улыбался отец.
— Нам со старухой пока что ничего не надо, — продолжал дед. — Значит, рублев с тыщу можно и на книжку бросить, а остальное — на еду и на сластики?
— А мне велик? — загорался Стенька.
— Это что за штуковина?
— Велосипед, — хмурился отец. — Не говори так, Степа, не по-русски.
Дед отказывал Стеньке:
— Зачем тебе к зиме велосипед. Это неразумно. Этот вопрос на повестку дня попозже поставим.
В день «парламента» Стенька был полноправным членом семьи: он утверждал расходы. Стенька с детства знал, что деньгами могут сорить только плохие люди, что деньги — это труд, а любой труд надо ценить и уважать.
…Уже во втором классе Стеньке не повезло. Учительница поставила за две последние четверти по арифметике двойки. Он рассердился на учительницу и совсем не стал делать уроки. И вот результат — остался «на осень».
Когда летом приехали отдыхать в Рябиновку, отец сказал:
— По три дня в неделю ты на рыбалку ходить не будешь.
— За что, папа?
— Это тебе должно быть понятно. Ты же отстал по математике.
— Пап, но я же…
— Ты будешь заниматься. Иди.
— Папа…
— А ну, встань с дивана. Как разговариваешь?
Отец заложил руки за голову, и каменные бицепсы надулись, заподрагивали.
— Уйди!
Гудел над озером июнь. Рыба в логу и в отногах клевала жадно, без опаски. Забегал к Стеньке дружок, соседский мальчишка, племянник Афони Соснина, Виталька:
— Пойдем!
— Не могу. Отец запретил. Арифметику, понимаешь, учу.
— А-а-а. Понятно.
— Чего тебе понятно?
— Неродной. Вот и издевается.
— Как это неродной?
— Не отец он тебе.
Не вытерпел Стенька, вышел с Виталькой из дому.
— Значит, отец не мой?
— Точно. Все говорят.
— На-а! — Стенька коротким ударом расквасил Витальке нос. Били Стеньку, бил и он. Стенька давно усвоил, что его могут побить, но он знал, что и сам он тоже может. А потому Стенька никого не боялся.
Наутро, когда еще все спали, к бабушке, стряпавшей на кухне блины, пришел Афоня Соснин.
— Здравствуйте, Еремеевна.
— Здравствуйте.
— К милиционеру, к Гаврилову, хочу идти. На вашего внука жаловаться.
— Что он натворил-то?
— Витальке нашему нос разбил.
— За что?
— Сказал, грит, ему, что Павел Николаевич — неродной, а он в драку.
Стенька видел через приоткрытую дверь, как у бабушки потемнели глаза, задрожал подбородок.
— Сосед ты, Афонасей, хороший сосед, — сказала она. — Но уходи отсюдова. Али чужое горе хочешь руками развести. Свово мало?
И в эту минуту на кухню вышел отец.
— Не ругайтесь, тетя Авдотья. Ты что же, Афоня, ничего не понимаешь, что ли? Эх ты!
Стенька лежал на кровати, и слезы, горячие, как кипяток, плыли по щекам. Отец глухо сказал Афоне:
— Прошу тебя, уходи.
Заполыхала в маленькой Стенькиной голове прехудая думка: «Отец неродной. Что такое неродные отцы? Это значит, что я сирота!» Стенька начал перечить отцу. Не разговаривал с ним. Но Павел, как и всегда, если был дома, ходил на ограду, к гирям и водил с собой Стеньку. Он, как и всегда, купался по утрам в холодной воде и был невозмутим.
— Хочешь историю расскажу, — предложил однажды отец.
— Хочу, — оживился Стенька.
— В сорок пятом был один мой товарищ на море. Служил. Пришли они в Сан-Франциско корабли сдавать, а боцман американский говорит: «Давайте померимся силами!»
— Ну?
— Что «ну»? Почему ты на меня этаким сентябрем смотришь, разве я провинился в чем?
— Извини, пап! Ну, а дальше что?
— Боцман у них был во всех солях выварен… Шесть американцев, шесть наших на состязание выходили. Одни с одной стороны за канат берутся, другие — с другой. Кто перетянет? Американский боцман в дудку дудит и по-русски ругается, наш — тоже. Сначала американцы перетягивали, а потом наши их чуть за борт не унесли.
— Ну, а потом что?
— Потом оказалось, что американский боцман, старик, — родной отец нашему Ивану Федотовичу.