Это волшебная сказка, и вы знаете, что в конце волшебной сказки, после слов о том, что они, как говорится, жили долго и счастливо, нет никакого «потом». Злые чары разрушены; верный слуга получил половину королевства в награду, а король с тех пор правил долго и справедливо. Вспомните тот момент, когда совершается предательство, и не задавайте больше вопросов. Не спрашивайте, вырастет ли снова на отравленных полях белозерная пшеница. Не спрашивайте, зазеленеют ли снова деревья в лесу той весной. Не спрашивайте, что получила в награду та девушка. Вспомните сказку о Кощее Бессмертном, чья жизнь была на конце иглы, а игла — в яйце, яйцо — в лебеде, лебедь — в орле, орел — в волке, а волк — во дворце, стены которого построены из магических камней, камней власти. Колдовство внутри колдовства! Нам еще очень далеко до того яйца, в котором находится игла, которую нужно сломать, чтобы Кощей Бессмертный смог умереть. А сказка кончается. И тысячи, тысячи и тысячи людей все стоят на вымощенном брусчаткой склоне перед дворцом. Снежинки искрами мелькают в воздухе, и люди поют. Вы знаете эту песню; это старая песня, в которой много таких слов, как «страна», «любовь», «свободная», на том языке, который вы знаете с рождения, дольше всех прочих языков. Слова этой песни заставляют один камень в мостовой отделяться от другого, слова этой песни не дают пройти танкам, слова этой песни изменяют мир, если ее споют в нужный момент нужные люди после того, как многие уже сложили головы только за то, что пели эту песню.
Тысяча дверей распахнулись в стенах дворца. Солдаты положили на землю свое оружие и запели. Злые чары были разрушены. Добрый король вернулся в свое королевство, и люди танцевали от радости на вымощенных камнем улицах города.
И мы не спрашиваем, что случилось потом. Но мы можем снова рассказать эту историю с самого начала, мы можем рассказывать эту историю до тех пор, пока не поймем ее правильно.
— Моя дочь — член Центрального комитета совета студенческой деятельности, — сообщил Стефан Фабр своему соседу Флоренсу Аске, стоя вместе с ним в очереди перед входом в булочную на улице Прадинестраде. По его голосу сложно было понять, как он к этому относится.
— Я знаю. Эррескар видел ее по телевизору, — сказал Аске.
— По ее словам, они решили, что доставить сюда Режи — единственный способ обеспечить мгновенный и надежный переход. Они считают, что армия его примет.
Они, шаркая ногами, приблизились еще на шаг к дверям булочной.
Аске, старик с тяжелым коричневым лицом и узкими глазами, вытянул губы трубкой, обдумывая услышанное.
— Ты же был в правительстве Режи, — сказал Фабр. Аске кивнул.
— Был. Министром образования. Одну неделю, — сказал он и хрипло, как морской лев, что-то пролаял — то ли закашлялся, то ли засмеялся.
— И как ты думаешь, сумеет он справиться с этой задачей?
Аске по самый нос закутался в свой грязноватый шарф и сказал:
— Ну, в общем-то, Режи неглуп. Но он уже старик. А как насчет того ученого, того твоего физика?
— Рочоя? Дочка говорит, что идея их Комитета заключается в том, чтобы сперва привести к власти Режи — для осуществления переходного периода, а также в качестве символа, некоего связующего звена с пятьдесят шестым годом, понимаешь? А Рочой, если, конечно, останется жив, будет единственным, за кого они будут голосовать на выборах.
— Ох уж эти мечты о выборах…
Они приблизились к дверям еще на шаг. Теперь они стояли уже у самой витрины, и от двери их отделяло всего каких-то восемь или десять человек.
— Но почему они выдвигают стариков? — удивился Аске, и сам старик. — Эти мальчики и девочки, эти молодые люди? За каким чертом мы им снова понадобились?
— Не знаю, — покачал головой Фабр. — Я все-таки думаю, они понимают, что делают. Она как-то и меня к ним на собрание привела, представляешь? Просто заставила меня туда пойти. Явилась в лабораторию… А ну, пошли со мной! Оставь ты все это, и пошли! Я пошел. Никаких вопросов. Она там командует. Там вообще командуют ребята, которым от силы года двадцать два — двадцать три. Их слушаются. Они ищут некую социальную структуру, некий общественный порядок, но весьма избирательно: насилие — это для них поражение, утрата всякого выбора. Они абсолютно уверены в своей правоте и совершенно ничего не знают. Как весенние… как те ягнята, что весной народились! Они никогда еще ничего не делали, но совершенно точно знают, как и что нужно делать.
— Стефан, — прервала Фабра его жена Брюна; она уже довольно давно стояла с ним рядом и успела кое-что услышать, — ты решил прочесть лекцию? Привет, милый. Привет, Флоренс, я только что видела Маргариту на рынке, мы с ней в очереди за капустой стояли. А я, Стефан, в центр направляюсь. Когда вернусь? Ну, не знаю… что-нибудь в начале восьмого.
— Опять? — спросил он, и Аске тоже спросил:
— Опять в центр?
— Сегодня же четверг, — сказала Брюна и, вытащив из сумочки ключи — от двух квартир и своего служебного кабинета, — потрясла ими в воздухе перед носом у мужчин. Ключи серебристо зазвенели; Брюна улыбнулась.
— Я тоже пойду с тобой, — заявил Стефан Фабр.
— Ох-хо-хо! — вздохнул Аске. — И я, черт возьми, тоже пойду. Неужели человек жив только хлебом единым?
— А Маргарита не будет беспокоиться, не решит, что ты куда-то пропал? — спросила Брюна, когда они, покинув очередь в булочную, двинулись к автобусной остановке.
— Да, это вечная проблема с вами, с женщинами, — проворчал старик. — Все вы беспокоитесь о том, что ОНА будет беспокоиться. Да. Она будет беспокоиться. А вы разве не беспокоитесь из-за своей дочки, а? Из-за Фаны?
— Да, — сказал Стефан, — я беспокоюсь.
— Нет, — сказала Брюна, — ничуть. Я и сама ее боюсь, и я боюсь за нее, и очень ее уважаю. Она дала мне ключи от своей квартиры. — И она на ходу крепко, обеими руками прижала к себе свою сумочку из искусственной кожи.
Это правда. Они стояли на камнях под легким падающим снежком и прислушивались к серебристому, Дрожащему звуку тысяч ключей, которыми потряхивали в воздухе, отпирая воздуху двери, давая людям глоток воздуха, — и случилось это давным-давно.
Девочка-жена
Он ли забрал меня от нее, она ли заставила меня его оставить? Я не знаю, свет ли был вначале. Не знаю, где был мой дом. Я помню темную машину. Длинную, просторную и такую быструю, что дорога расступалась перед ней, как волна. И запах машины смешивался с запахом земли, с запахом глубокой пещеры, горной расщелины. Я знаю еще, что дорога все время шла вниз. И вспоминаю порой, как пахли те цветы. Они называются гиацинты; я нахожу гиацинты пурпурные, розовые, красные, цвета граната. Но один цвет — запретный. Если я назову его, на меня обрушится наказание, побои, ужасные проклятья; если я назову имя молока, будет больно земле. Ей будет больно, и она снова потянется ко мне своими белыми руками, своими коричневыми руками, которые шарят на ощупь, хватают все подряд, находят и душат. Если бы я осталась там, в его доме, разве это было бы так уж плохо? Разве мне нельзя было там находиться? Разве я была там нежеланна? Ведь я была избрана, я была царицей. Те руки так и тянулись ко мне, но схватить меня не смогли. Я и глаз-то не поднимала, пока мы ехали вдоль тех длинных черных рек. Берегом реки машина мчалась так быстро! Но мы непременно останавливались, чтобы я дала этим рекам имена, и я называла их: Память, что уносит прочь любые воспоминания; Гнев, чье могучее плавное течение быстро обкатывает камни, превращая их в гладкую округлую гальку; Ужас, в котором мы плавали совершенно безбоязненно. А какие там водопады! Водопадам я никаких имен не давала. И вода в них по-прежнему падает и падает вниз из одной темной пропасти в другую, еще более темную, пока не погаснет на ней последний серебристый отблеск и лишь из неведомых глубин будет доноситься протяжный голос воды, говоря о том, о чем мы сказать не смеем. Звук движется медленнее, чем свет, но гораздо увереннее. Этот звук, зов донесся ко мне сверху, а свет никогда до меня не добирался. Да и как свету пробраться в глубины земные? Нет, здесь ему не место. Здесь все слишком тяжелое. А в том зове явился мне образ того гиацинта, гиацинта цвета предрассветного неба. Ах, мама, мама, мама! Чей это был зов? И кого звали — ее или меня?