– Мами? – удивилась она. – У вас Мами, а у нас Ma. Одно имя?
– Да. Может быть, одна у всех. Все люди, как дети, зовут Ее: «Мами»!
Боги призвали богиню,Мудрую Мами Помощницу:«Ты, единая плоть материнская,Можешь людей сотворить».Открывает уста свои Мами, Великим богам говорит:«Я одна не могу»…Дальше нельзя прочесть, скрижаль сломана. А в конце так:
Открывает уста свои Эа Отец,Великим богам говорит:«Бога должно заклать;С божеской плотью и кровьюМами глину смесить»…Так боги и сделали: из плоти и крови закланного Бога человека создали.
– Так это и у вас? – еще больше удивилась она.
– Да, и у нас. Бог умер, чтобы человек жил. Может быть, это и значит «Отец есть любовь»?
– Это! Это! Как же ты говорил, что не знаешь? Из-под хоревого шлема блеснули глаза ее – вещие звезды, страшно-близкие, страшно-далекие, – и опять почувствовал он, что чужбина – родина; умрет из-за нее, ненавистной-любимой, подохнет, как пес на большой дороге, и будет счастлив.
– Как же ты говорил, что не знаешь? – повторила она.
– Не знаю, ничего не знаю, девушка, – усмехнулся он горько. – Может быть, так, а может быть, и не так. Человек о Боге знает столько же, как о человеке червь. Как твари дрожащей путь Божий постигнуть? Все надвое. На небе одно, а на земле другое. По земле судя, не очень-то Бог любит людей. Как в плачевной песне поется:
Помощи ждал я – никто не помог,Плакал – никто не утешил;Кричал – никто не ответил.Злым и добрым одна участь: умрем и будем, как вода, пролитая на землю, которую нельзя собрать.
– Зачем ты так говоришь?
– Как так?
– Как будто ничего нет.
– А что же есть? Тебе лучше знать: ты жрица, умеешь пророчить и гадать; а я купец, умею только считать. Дважды два четыре – смерть. Умрет человек – ляжет и не встанет.
– И все?
– Все.
– И ты больше ничего не хочешь?
– Как не хотеть! Хочу, чтоб дважды два было пять, да ведь не будет… О сотворении мира и другое сказано:
Ищешь ты жизни, но не найдешь.Когда боги людей сотворили,То себе оставили жизнь,А людям назначили смерть.Все надвое. Выбирай, что хочешь: или дважды два пять – жизнь, иди дважды два четыре – смерть.
Помолчал и спросил:
– А что, девушка, правда, будто бы у вас здесь, на Острове, человеческие жертвы приносятся – отцы заколают первенцев?..
– Молчи! Разве можно говорить об этом, – прошептала она с ужасом.
– Говорить нельзя, а делать можно?
– Молчи, молчи, безбожник! Если скажешь еще слово, я тебе больше не друг! – проговорила она так повелительно грозно, что он замолчал.
II
Давно уже сошли с дороги на глухую, как звериный след, тропу. Вдруг вышли на лесную поляну, отовсюду огражденную скалами, тихую, теплую. Посреди нее миндальное деревцо розовело розовым цветом, под белым снегом, в мутных сумерках.
– А может быть, ты и ошибся в счете, купец: дважды два четыре не все? – сказала она, взглянув на деревцо.
– Может быть, и ошибся, – опять усмехнулся он горько. – Слушай, девушка. Сказал безумный мудрому: «Все ли зло под солнцем? Нет ли добра?» И мудрый безумному ответил: «Есть и добро». – «Какое же»? – «А вот какое: разбить нам обоим головы и бросить нас обоих в реку».
– Вот так ответил! Вот так ответил! – рассмеялась она весело.
Он тоже взглянул на дерево и понял: для нее, смеющейся, он, скорбящий, – как этот мокрый снег для розовых цветов.
– Стой, куда мы зашли? – оглянулась она. – Что-то я этой поляны не помню.
– Так и знал, что заблудимся! Зачем же свернула с дороги?
– Покороче хотела.
– Вот тебе и покороче! Ах, бестолковая! Небесных путей искавши, земной потеряли. А ночь на носу…
Он присел на поваленный ствол сосны и вытер ладонью пот со лба.
О себе она не думала; ко всему привыкла на звериных ловлях; переночевала бы в лесу, как дома. Но видела, что он устал и ослабел от раны. Подумала, решила:
– Не бойся, найдем ночлег.
– В медвежьей берлоге, что ли?
– Нет, у Нее.
Он понял: у Нее – у Матери. Имя Ее было так свято, что почти никогда не произносилось.
– Где же Она?
– Тут недалеко.
– А ты почем знаешь?
Молча указала она на глубоко зарубленный в сосновой коре, угольчатый крестик – Ее святое знаменье. Подальше, на другом стволе – еще, и еще. Как вехи, вели они к Ней.
Следуя по ним, вошли они в овраг – дно высохшего потока, так густо заросшее лиловым вереском и ржавым папоротником, что не видно было, куда ступает нога. Дио шла впереди. Вдруг отшатнулась – едва успела удержать ногу над пропастью. По ту сторону ее, в белесовато-мутной мгле, громоздились горы, как тучи, и высоко над ними, как будто от них отделенная, реяла почти невидимо, бледным призраком, снежная Ида гора – сама Великая Матерь, неизреченная Ma.