На Суд нас не допустили, хотя, по всей логике событий, именно мы с Майло являлись главными свидетелями. Себастьян, как всегда бывший на моей стороне, подозревал, что наши слова все равно ничего не стоили против железобетонных признаний отловленных еретиков и взрыва. За все это время я не видела никого из Круга. И хотя моя уверенность в том, что не последователи Анопсиса устроили весь этот беспредел, не пошатнулась — я не могла даже передать весточку с просьбой о встрече хоть с кем-то, кто мог бы услышать. Майло, будто нарочно приставленный, как цепной пес охранял меня от всех, в том числе и от собственного одиночества. И хотя он не был настырным, впервые его присутствие утомляло. Я спрашивала, как военное начальство относится к тому, что он проводит время со мной вместо того, чтобы выполнять свои прямые обязанности. Но Майло отвечал, что у него все улажено.
В одночасье я умудрилась стать знаменитостью местного масштаба. Иногда простые прохожие останавливались и просили поделиться подробностями произошедшего, но охотник не позволял мне говорить. И я разрывалась от приятных мыслей о таком внимании со стороны симпатичного мне человека и его же тотального контроля над моей жизнью.
А по ночам не давали уснуть слова Анопсиса, снова и снова всплывающие в голове. Поджигатели активизировались после моей идеи о перевоспитании и облаве на Светочей. Аксельрод почти прямо сказал, что он думает о том моем плане и куда послал бы с ним, имей возможность. И он оказался прав, бесы его забери! Моими руками он достиг своей цели, а вся кровь осталась на мне. И это не давало покоя. Несколько раз я пыталась достучаться до сердца Майло, объяснить ему, но все мои попытки резко пресекались. Воин был полон тяжелой скорби по соратникам и ничто не могло поколебать его решимости. Лишь один раз, в ответ на мои просьбы о разговоре, он отклонил их фразой:
— Я хотя бы смог спасти тебя.
Суд постановил, что подозреваемые виновны в многочисленных поджогах, смертях и увечьях мирных граждан Асмариана, во взрыве в школе, в незаконном использовании селькиры как боевого компонента, в идолопоклонничестве и уходе от истинной веры во Всеблагую богиню Митару. Каждый пункт в отдельности уже тянул на смертный приговор. И он не заставил себя ждать. Всем схваченным той злополучной ночью в Школе и на следующий день вынесли наказание в виде высшей меры пресечения. И оно не могло быть обжаловано. На закате еретиков казнят сожжением на костре. Какая чудовищная ирония — сжигать Поджигателей.
Особого цинизма ситуации добавляла пышность казни. День и ночь на огромной Солнечной площади в Районе Воинов плотники мастерили помосты для зрителей и украшали зелеными флагами с изображением тонкого древа с розовой кроной. Готовилось особое представление, не каждый день можно увидеть такое. И добропорядочные жители города шли толпами, вели детей и даже несли с собой еду. Специальные отряды воинов следили за порядком, остальные рассаживали приходящих по трибунам, которые начали заполняться еще с полудня — все желали стать обладателями самых выгодных мест. Друидов и Повелителей ожидали особые площадки, удобные сидения и хороший обзор. И только беднякам был заказан вход на площадь. Для Круга в самом центре была сделана отдельная ложа. Лиджев Тильгенмайер нашел уместным пригласить меня присоединиться к ним. Отказ исключался.
Одетая в черное длинное платье, с волосами, убранными в подобающую прическу, я стояла у наспех сколоченных деревянных лестниц и ждала. Я должна воспользоваться этим последним шансом.
— Лиджев, уделите мне минутку… — хриплым упавшим голосом попросила я своего учителя, пришедшего к ложе первым. До заката оставалось полтора крика часовой птицы.
— Слушаю тебя, дитя, — устало кивнул Тильгенмайер, также облаченный в черное, уставший и измученный. Он еще не успел занять свое место, а значит, разговор пройдет почти на равных.
— Меня не вызвали на Суд, не дали слова и не захотели выслушать… — начала я со слов, которые вот уже несколько дней прокручивала в голове. Но и в этот раз мне не дали договорить.