Полковнику Карташову сказали по телефону, что Макаров ранен в ногу.
— Макаров? — переспросил он. — Тяжело? Немедленно везите сюда.
«Сюда» — это обозначало на пять километров дальше в тыл от наблюдательного пункта, в деревню, где стоял медсанбат дивизии и штаб корпуса, начальником которого и был полковник Карташов. Макаров же был заместителем командира корпуса по артиллерии, сорокапятилетний человек, ни разу не раненный за два с половиной года войны.
Он был высок ростом, худощав, немного сутулился, и казалось, вырос из своей шинели, рукава которой были коротки ему. Иногда он прихварывал: здоровье у него было незавидное.
Оба полковника были на «ты», почти ровесники, уважали друг друга за правильное, честное отношение к работе, иногда ходили друг к другу пообедать и выпить по «гвардейской чарке». И тому и другому казалось, что они свыклись за время совместной работы. Вопроса о том, близкие ли они товарищи, ни тот, ни другой не задавал себе.
Случалось, при переездах части Макаров обижался на коменданта за то, что ему отвели плохую квартиру. Полковник Карташов приказывал квартиру переменить; сам он не замечал, хорошо или плохо помещение: было бы у него рабочее место. Жена Макарова, Лизавета Федосеевна, или просто Федосеевна, военфельдшер штабной батареи, с начала войны — как она говорила — «воевала с мужем», в самые трудные годы всюду ездила за ним и не жаловалась на неудобства походной жизни. Бывало, что она укоряла за что-нибудь ординарца полковника, серьезно веря в то, что помогает слишком мягкому, по ее мнению, мужу поддерживать дисциплину. При этом сама она была участлива к людям, простодушна и весела.
Ранение Макарова случилось в трудное для полковника Карташова время: недавно в бою у линии железной дороги был ранен командир корпуса, полковник Карташов замещал его, и обязанностей у него было более, чем достаточно. Было время нашего наступления в 44-м году от Апостолова на юго-запад, время ранней весны, когда «днем плющит, а по утрам трещит». Немцы, отступая, не могли вытащить своих машин, и они оставались стоять целыми колоннами вдоль шоссе. В одном Апостолове немцы бросили их не менее трех тысяч. Но и наступать в таких условиях было трудно. Наступать — значило тащить вперед машины, пушки, боеприпасы, с неимоверным трудом подтягивать отстающие тылы; с каждым днем приближалась такая пора, когда и пеший человек не выбредет из тяжелой украинской грязи.
Полковник Карташов распорядился доложить ему, когда Макарова привезут в медсанбат и выяснят тяжесть его ранения. Сам же позвонил на наблюдательный пункт старшему лейтенанту Беляковичу, который всегда находился там, и спросил об обстановке, а также и о том, как был ранен Макаров. Голос у него был спокойный, как всегда, но обычно он говорил телефонистке: «Золотце, соедините», а сегодня сказал: «Копье! Копье! Что вы зеваете там?»
Он еще говорил по телефону, когда прибежала жена Макарова в наскоро накинутом ватнике. Она плакала и спрашивала, тяжело или нет ранен полковник, но ответить ей никто не мог. Полковник Карташов не поторопился утешить ее; он был серьезно обеспокоен ранением товарища, но очередные дела требовали полного внимания, и он, не выпуская трубки телефона из рук, пообещал сказать ей, как только сам верно узнает.
Через полчаса позвонили из штаба артиллерии: полковник Макаров уже находился в медсанбате, ранение было не опасное, и теперь ему делали «операцию», как выразился начальник штаба артиллерии корпуса, подполковник Веретенников. Полковник Карташов спросил, в каком доме находится медсанбат, оказалось — не так близко. Он посадил адъютанта у телефона и сам пошел крупными своими шагами в медсанбат по застывшей к утру дороге.
Было очень яркое, ясное утро, и держался небольшой морозец. Комья черной грязи на полях и дорогах были окованы прозрачной ледяной корой и походили на куски той железной руды, которая зовется «бурыми стеклянными головами». Обледенелые ветви вишен и яблонь стучали на ветру и на солнце казались серебряными.
Полковник шел, оступаясь на неровной дороге, посматривал под ноги и думал, что вот уже мы дошли до замечательных криворожских руд, и тут, глубоко в земле под его ногами, лежат пласты того самого бурого железняка — возвращенное родине богатство.
По дороге, направляясь к фронту, шли трехтонки. Длинные, окрашенные еще по-зимнему в белое, «студебеккеры» — немного неуклюжие на вид, но сильные машины, как бы со срезанной передней частью, — везли боеприпасы и людей. Прицепленные сзади них семидесятишестимиллиметровые пушки легко катились, виляя стволами вправо и влево. Гусеничные тягачи, продавливая широкие колеи, тащили большие орудия: два тягача одну пушку — отдельно ствол и отдельно станину. Все это двигалось торопливо, пользуясь утренним заморозком.