Егор шагнул вперед, нагнулся, обнял за плечи обоих ребят и что-то сказал, от чего один просиял улыбкой. «А ну, побежали!» — услышал полковник Карташов. Взяв за руки обоих, Егор бежал с ними к машине, и какой-то захлебывающийся не то смех, не то плач донесся до Карташова: мальчики все-таки засмеялись. Макаров посадил их в машину и приказал своему Ивану Васильевичу покатать их, одеть и накормить.
Макаров подошел к Карташову оживленный и бодрый:
«А что, — сказал он, — я пойду посмотрю, как их там покормят — сироты ребята». А полковник Карташов ответил тогда, что ребят накормить сейчас негде, придут машины комендантской роты, тогда и покормят. «Я велел, чтобы Иван из-под земли достал, — упрямо сказал Егор, — и велел, чтобы отдал мой ватник». — «Ну, двух ребят одним ватником не оденешь, — ответил полковник Карташов, но, увидев, как недоуменно уставился на него Егор, добавил: — Сейчас подъедет моя машина, возьми тогда и мой — там, под сиденьем, лежит, Василий знает». И Егор, сам как десятилетний мальчик, торопливо зашагал навстречу идущей машине Карташова, замахал рукой, крича шоферу какие-то веселые, живые слова. Детское в человеке, остающееся на всю жизнь, сейчас стало понятно полковнику. Вспомнилось недавнее ощущение легкости, приходящей с весной, которое, казалось ему, могло быть только его ощущением — так оно было хорошо и особенно.
«Как это мы лучшее оставляем для себя и не думаем, что и в других оно есть, совершенно такое же?» — подумал полковник Карташов, перебирая в уме, что он знает про детство Макарова, про его юношеские годы.
— Мало знаю! — сказал он вслух.
«Думаем, что только мы можем так чувствовать, думать, а другой человек живет проще и думает проще, и если бы то, что случилось с Егором, случилось со мной, каким бы это мне казалось большим и трудным. А то, что случилось с ним, я приуменьшил».
И хотя полковник Карташов помнил, что он спешил отправить Макарова и боялся за него, все же теперь он думал, что не так делал это, как следовало бы.
Макаров представлялся ему теперь таким человеком и товарищем, которого он недооценил в свое время — на самом деле этого вовсе не было, — а теперь вот поздно, и Макаров, конечно, обвиняет его в недостатке заботливости.
Полковник Карташов взял принесенную ему шифровку, прочитал, отметил, что нужно было сделать, и вышел из дома. Черная грязь замерзла на морозце и блестела как лакированная. И опять мысли его унеслись вперед, он мысленно посылал минеров, они разминировывали дорогу, а за ними связисты тянули провод к новому командному пункту.
На пороге дома, где лежал Макаров, его остановил часовой:
— К полковнику нельзя, не велели пускать, — сказал он.
— Почему?
— Там врач.
Полковник осторожно вошел в комнату. Посередине комнаты на стуле сидел крупный, широкоплечий человек в коротком белом халате, из-под которого виднелась военная форма, мешковато сидевшая на нем. И лицо у него было крупное, и нос, и руки, лежавшие на коленях, были крупные. За ним на кровати виднелся лежащий на спине полковник Макаров. У постели сидела побледневшая, притихшая Федосеевна. Куда девались толстые ее, положенные короной на голове косы? Они были гладко и как-то робко причесаны вниз.
— А, дружище! — сказал Макаров почти обычным своим голосом. — Пришел? Подойди поближе. Это, знакомься, армейский хирург, профессор. Вчера спасал меня. Приехал и сразу — операцию! Говорит, выкарабкаюсь, хотя и серьезнейшая была история…
Полковник Карташов поклонился хирургу и, чувствуя себя неуверенным и неловким в этой комнате, где его умение управлять войсками в бою ничем не могло помочь товарищу, снял шинель, оставил ее в углу на каком-то мешке и подошел.
— Ну, как, Егор? — спросил он голосом, который удивил его самого своей теплотой. — Ну, как, друг? Я и не знал, что ты еще тут.
— Конечно, не знали, — встрепенулась Лизавета Федосеевна, — кому же знать?
Но Макаров взглянул на нее, и она замолчала.
— Было плохо совсем, — сказал он, и Карташов, и он сам знали, что в эту минуту все, что говорится, имеет, кроме прямого, еще и другой, скрытый смысл. — Если бы начсанкор не привез товарища профессора, был бы мне каюк. Я тебе сказал тогда, что это паршивое ранение: в мякоть и навылет…
— Да, Егор, — сказал Карташов, — я виноват, не подумал, что это так серьезно…
— А что вам думать, полковник? — Хирург посмотрел на него. — В этом деле должны думать специалисты. Принято почему-то думать, что это легкое ранение, а оно может обернуться очень и очень трудно. На что это похоже? — сказал он вдруг капризным, не соответствующим его росту и крупному сложению голосом. — На что это, спрашиваю, похоже? Говорят — не разрывная, а я вытаскиваю один осколок, другой… Я не кадровый военный, хотя и воюю три года, я не понимаю там ваших крупнокалиберных и рвутся они или не рвутся. Мое дело — вытаскивать и пули, и осколки. Я не выбираю то или другое: мне дают условие, и я решаю задачу. Но если, — он круто повернулся на стуле, — но если я, кроме осколков, вытаскиваю еще куски шинели и ватных брюк, затащенные к самому выходному отверстию, и вижу круглое — яйцо пролезет — отверстие, то говорю, если это была пуля, она, вероятно, разорвалась.