«Он как будто рисуется тем, что может быть таким спокойным, когда в руках у него жизнь или смерть… — снова подумал полковник. — И все-таки главный хозяин здесь — он…»
Медленно и осторожно профессор оттягивал пинцетом слои марли, сестра лила перекись водорода на рану, и снова хирург потягивал пинцетом слой за слоем из раны, покрытой белой пеной перекиси. Обнажалось широкое и глубокое, иссеченное ножом хирурга поле вчерашней операции.
Полковник Карташов смотрел на рану и все больше убеждался, что дело совсем плохо. Рана была нечистая, синие островки, как пуговицы, виднелись у отвернутого края кожи, мышцы были неприятно дряблые, а главное, движения оттягивания присохшей марли причиняли Макарову нестерпимую боль: все лицо Егора с крепко сжатыми губами, притянутое к груди от напряжения, было покрыто по́том.
Профессор говорил капризно, как казалось Карташову, растягивая слова:
— Я прошу вас всех обратить внимание, как она мне льет перекись! Как она льет перекись! Чешет левой рукой за правым ухом. Нет! Вы дали мне криворукую сестру… — И показывал: — Вот здесь, видите, омертвение!
Полковник Макаров при неосторожном движении профессора охнул и застонал.
— Ну, ну, — сказал профессор. — Я же аккуратно. Я тоже чувствительный человек и могу дать вам отдохнуть. Но что надо, я сделаю, сколько бы вы ни упрашивали…
Карташову этот капризный тон все еще казался неуместным, но потом он сообразил, что слова профессора, очевидно, говорятся им, чтобы скрыть настоящее, очень трудное положение больного. «Уж если после иссечения видны эти синие пятна омертвелой ткани, значит — что же?.. Значит, не спасет он Егора?»
Рана, освобожденная от тампонов, была глубока. На дне ее лежал толстый белый жгут.
— Седалищный нерв, — с профессиональным выражением мастера сказал профессор.
«Чего он радуется? — неприязненно подумал полковник Карташов. — Им бы только свои научные задачи решать, их и не трогает, что человек умирает. И какой нужный человек, товарищ, бескорыстный, преданный…»
— Месяца три будете чувствовать этот нервик, разбередили мы его вам, товарищ полковник. Но… — профессор выпрямился и протянул руку к операционной сестре за марлей, — но ничего иного… — он вытер марлей полость раны, и Макаров вздрагивал при каждом прикосновении, — ничего иного сделать было невозможно.
— Месяца три? — спросил полковник Карташов. — Значит?.. Значит, он поправится?
— А вы как думали? — все так же капризно, но теперь необыкновенно привлекательным для полковника тоном сказал профессор. — Если вы научились воевать, то ведь и мы кое-чему научились… Видите — ткани мягкие, как пух! Как пух! — повторил он, надавливая пальцами выше и ниже раны. — Процесс остановился. Дайте мне сульфидин, сестра! Да не та-ак! Почему бы не насыпать его в перечницу и сыпать так, как вы сыплете перец в тарелку? Кулинарией легче заниматься, чем медициной, не правда ли?
И полковник, и врач с бачками — оба улыбнулись и посмотрели на сестру, молодую смущенную девушку; профессор мог острить, как хотел, — все было хорошо.
Когда профессор стал вынимать марлевый тампон с другой стороны бедра, где было небольшое входное отверстие, Макаров очень устал. Он лежал весь серый, с запавшими глазами, и нога его, согнутая в колене, мелко-мелко дрожала.
— Целый час с вами вожусь, — сказал профессор. — Покажите язык! — и стал ворчать, что язык у Макарова сухой.
На второй, стоявший в операционной стол клали молодого, только что привезенного бойца с таким же ранением, как у Макарова. Быстро наложив свежую марлю на рану полковника, профессор обернулся к бойцу, осмотрел его рану, велел показать язык и возмущенно сказал Макарову:
— Вот у него язык мокрый, а у вас сухой! Это ни на что не похоже! Правда, ему двадцать пять, а вам сорок пять! Дайте мне двадцать пять лет, и я покажу вам, как воевать и любить девочек!
Хирург медсанбата уже забинтовывал ногу Макарова.
— Дайте ему отдохнуть, — сказал профессор и снова обернулся к бойцу.
Сестра осторожно уложила ногу полковника на стол, покрыла его одеялом и отошла.
И сразу полковник Карташов услышал глухие выстрелы немецких пушек со стороны фронта, отдаленный свист снаряда и разрыв. Звуки стрельбы немецкой и нашей артиллерии и раньше были слышны, но он отодвигал их и, как и во время работы у себя за столом, не слышал ничего, могущего помешать ему.