Я, конечно, служу, значит, надо по хозяину ладить. «Чтобы у тебя этой блажи не было, Степан! Смотри, как я вешаю, и понимай!» Я, конечно, и смолоду понятливый был. Пришелся ему по душе. Хозяин обвесит, и я норовлю. «Ну, говорит, будет из тебя толк. Купцом будешь. В компанию возьму…» Иной раз иду по селу, слышу про моего хозяина говорят: «Маркел — сухие гвозди». «Правильно, думаю, говорят…»
Понравилась мне тут девица одна. Это я нынче остарел, а был я прямо Еруслан Лазаревич. Стал за ней похаживать. Она и лицом взяла, и работница, и танцевать, и смеяться — на все хороша. Помещичишка у нас был — так у него на скотном дворе работала. Глаз таких я во всю жизнь не увидел боле: глядит и греет глазами-то.
«Как, думаю, ей понравиться?» Я — медведь медведем. Выходит — надо мне танцам обучаться. Стал глядеть, как городские приказчики танцуют: мудрено, не могу примениться. А у меня в городе, в Рославле-то, брат двоюродный, тоже в приказчиках. «Ты, говорит, вот как учись. Полечку хочешь? Повторяй: «Рупь шесть гривен, два с полтиной! Рупь шесть гривен, два с полтиной!» Смекаешь?» И оно правильно: как напеваешь, ноги сами идут. А если вальс, то: «Рупь двадцать, рупь тридцать, рупь семьдесят пять!» И верно: так тебя и кружит, никакой музыки не надо. Слышишь, как оно различается? — Степан Игнатьевич проговорил скороговоркой, напевая: — Рупь двадцать, рупь тридцать, рупь семьдесят пять!..
Выучился! Одеваюсь чисто, а она не смотрит. Что за оказия! Раз вечером я ей стал объяснять: я не для баловства, я женюсь, мне жену надо. А она смеется. «Не смейся, говорю, не гордись. Ты хороша, и я не хуже. Рассмотри, говорю, поближе». — «Я уже рассмотрела, говорит, в яблочке-то червоточинка есть». — «Неужели? А все-таки пойдешь за меня?» — «Нет, не пойду. У тебя кличка очень нехорошая». — «Какая же, спрашиваю, кличка? Я не собака, чтоб кликали…» — «Маркел — сухие гвозди» — так тебя по хозяину кличут». И убежала. Меня как будто обухом по голове…
Ты думаешь, я это дело сразу понял? То-то и есть, что не сразу. Поболе года я еще круче с народа золотники хозяину собирал: прежде-то все фунты да золотники были. Озверел. Меня уже в глаза «Сухие гвозди» называют. Ненависть какая-то во мне появилась, а самому хоть удавиться, совестно. А Маркел в городе хвалится, что приказчик хорош: все дела на меня полагает, доверился. Дом он в ту пору себе построил под железной крышей, о двух этажах.
Раз заходит Маринушка в лавку, покупает сахар-песок. Я вешаю, а она, будто ей совестно, смотрит в сторону. «Посмотрите, говорю: в аккурат!» Она и взглянула на меня… Я, как вышел из-за прилавка, подошел к ней, говорю: «А коли бедность одолит, не покаешься? Все брошу, гори оно ясным огнем…» А она испугалась: «Что ты, Степан! Да я ведь месяц замужем. Вот муж за сахаром послал». — «Значит, говорю, сладкая ваша жизнь? А я-то как же?..»
Степан Игнатьевич помолчал, вспоминая.
— В тот день я Маркела побил, будто он виноват, что я сам дураком был. Много я тут куролесил, но после все равно пришлось батрачить.
И уж жизнь потом сколько ни ломала… и на германской войне был, а, как вернулся, народ все кличку помнит: «Сухие гвозди», говорят, вернулся». А уж и на бессмертного кощея нашлась утица, а в утице яйцо, а в нем кощеева погибель! Ну, тут я дичать не стал: фронтовики в нашей деревне меня знали — выбрали в комитет бедноты, потом в сельсовет членом. Стал я себя показывать в работе — идет дело полным ходом. Потом женился, дети пошли. Одно только: мозолит мне глаза Маркелов дом. Когда шел с войны домой, думал — спалил его, да и шабаш! Да не вышло: мы же сами в сельсовете под школу его определили… «Ну ладно, думаю, стой, пока не сгниешь».
…Потом колхоз мы организовали. Кличку-то я реже слышу да реже. «Скоро забудут», — думаю. Хотя нет-нет да и скажут: «Это пускай «Сухие гвозди», то бишь, извините, Степан Игнатов пусть провернет…»
Так и шла наша жизнь все лучше да веселее, когда напал на нас Гитлер проклятый.
Как стали немцы к селу подходить, я свою семью с нашими колхозниками вперед отправил, сам пошел скирды зажигать: богатое сено было. Прямо рука не поднималась, но пришлось… Подпалил все до одного и пошел задворками мимо села к станции.
Подошел к маркеловскому дому так в сумерках. Напомнил он мне всю мою прежнюю жизнь у Маркела. «А что, думаю, теперь его вполне возможно спалить. Немцам такое помещение оставлять нечего. Не будешь ты, проклятый, стоять на земле». Да и шагнул во двор.
Гляжу — перед домом машина стоит не наша. Неужели немцы? Они и есть. Ихний солдат с крыльца спускается. «Хальт!» — кричит и ружье на меня повернул.