Сколько это времени продолжалось, я не могу даже определить. Знаю только, что счет шел на минуты. Нет, не на минуты, на мгновения… Молниеносная быстрота, а как обдумал! Если бы, обернувшись, он сразу за автомат и попробовал бы отстреливаться, все было бы для него кончено. А то ослабил внимание немцев, дал им автоматы опустить.
Что было особенно поразительно в его действиях? Какое суворовское качество проявил он? Храбрость? Мужество? Внезапность действия? — все это было, но главное-то что было?
«Надежность на себя — основание храбрости» — вот истинно суворовское качество. Эту надежность его на себя я понял, не поверить ей было невозможно. Он меня многому научил, видно, и сам был учен по-суворовски.
Откуда берется эта надежность в нашем бойце — это, товарищи, вы и сами знаете.
Конец? Какой же конец! Перевязали мы ему ногу. Сергей сказал: «Я думал — ты сдаваться хотел». А моряк наш посмотрел на него, усмехнулся и ответил: «Донбассовцы разве сдаются? Это ты ошибся, друг». Наш же, донбассовец, оказался. В ту же ночь мы простились с нашим моряком. До сих пор жалею, что не запомнил его фамилии. А если бы у меня был талант, вырезал бы его фигуру из камня и поставил бы навек на том самом месте. Только вот глаза его, спокойные, насмешливые, умные, вышли ли бы из камня?
Капитан замолчал. Далеко за Енисеем к железнодорожному разъезду подходил длинный состав товарного поезда; над паровозом взвилось густое белое облачко пара, звук свистка дошел более чем через полминуты. В заводском районе города, на той стороне, все время шла деятельная жизнь.
Уходить с берега не хотелось, но все трое сразу же поднялись, услышав сигнал повестки. В неподвижном вечернем воздухе чисто и мелодично звенели последние звуки сигнала: «Тат-тата-та-ти-та-а».
— Спасибо вам за рассказ, товарищ капитан, — сказал Летягин. — Я его крепко запомню.
Они с Буровым побежали сначала вместе, потом Летягин повернул на боковую линейку. Он обернулся — капитан шел сзади них с серьезным и мягким выражением лица. Стальные лучи суворовского ордена лежали на правой стороне его груди.
● Москва
1948 г.
КОРНИ
На вторую ночь наступления капитану Грибанову, начальнику разведки дивизии, сообщили из наступавшей впереди части полковника Рахматуллина, что взят еще один населенный пункт.
— «Населенный» здесь, после фашистов, — это только географическое понятие, — сказал он. — Сколько мы видели сегодня этих «населенных»!
Огромное зарево как бы дышало на западе, поднималось выше, багряное и злое, опадало, бледнея и розовея, и вновь набирало силу и расширялось по небу. Впереди была так называемая зона пустыни, которую немцы оставляли по всему протяжению двинувшегося фронта.
На Западном фронте в сорок втором году встретились и почти рядом воевали два брата Грибановы. Старший, Владимир, капитан, был кадровым военным, в армии с тридцать седьмого года; младший, Михаил, призванный в первые дни войны, был теперь лейтенантом-танкистом. У младшего, как говорили братья, был «пункт сбора донесений»: к нему приходили письма от родных, а он, в свою очередь, писал о них брату. Получилось это потому, что капитан Грибанов шесть месяцев тому назад был ранен, лечился в госпитале, потом его посылали на грязевые ванны, и адрес его менялся три раза. Капитан вернулся в свою часть лишь незадолго до начала нашего наступления. Несколько писем от брата ожидали его.
В одном из них капитан прочитал: «Брянск сильно разрушен, особенно в стороне железнодорожного депо. Сгорел и наш домишко, и яблони погорели… Трудно писать, брат, только надо тебе знать: стариков наших нет в живых».
Капитан прочитал и опустил руку с письмом на колени: это было невозможно представить. В его мыслях сейчас же возник живой отец, высокий, худой, с костлявыми лопатками и ясными, голубоватыми к старости глазами. В памяти капитана отец шел из железнодорожного депо, где работал сорок с лишним лет, к дому, целому и невредимому под деревянной его крышей, зашел в сад, посмотрел яблони… Вот он стоит, подняв вверх небольшую седую бородку, и достает широкой, обожженной еще в молодости рукой веточку с тесно сидящими плодами. Отец сам насадил этот сад и вырастил: эти яблони капитан помнит маленькими деревцами. И вот его больше нет, капитану Грибанову надо понять, что отец не придет уже из депо домой, не станет в саду под выращенными им яблонями.
А отец все живет и движется в памяти сына. Вот он вытер руки полотенцем, которое подала ему мать… Тут перед капитаном появляется и мать, тоже живая, с полным лицом и запачканными мукой руками. Отец идет к столу, садится и говорит матери: «Ну-ка, угощай старика». И таким деятельным он проходит перед капитаном, а за ним, такая же хлопотливая, ходит от печки к столу мать в старой сборчатой юбке. Капитан вспомнил, как когда-то укорял мать: «Уж и дети все в люди вышли, а вы, мамаша, все не соберетесь городское платье себе сшить». И вспомнил, как мать ответила: «А ты женись, сынок, на портнихе, невестка мне городское сошьет». А капитан женился на учительнице. И мать сказала: «Добро: дети будут не разбалованные; а уж городское мне, знать, Мишина жена сошьет». И засмеялась.