Так как же? Их нет теперь в живых? Только в памяти его они живые? Невозможно! Капитан написал брату: «Подтверди, откуда узнал, не могу поверить». Брат ответил: «Был сам в Брянске, разорение видел сам, об отце и матери сказали соседи…»
Это наступление на их участке фронта было первым на западе после полутора лет оборонительной войны. Каждый сожженный дом напоминал капитану, что и его дом тоже сожжен немцами, а матери и отца нет в живых. Продвигаясь с частью на запад, он смотрел вокруг себя и видел одинокие черные фигуры, стоящие скорбно перед дымящимися останками своих домов, обломанные ветви редких деревьев на фоне красно-оранжевого заката, лица, пораженные несчастьем, бедностью, страхом, унижением, — страшный след, оставленный врагом. Как черные печати, лежали эти сожженные деревни на покрытых снегом полях Смоленщины.
Однажды, при смене командного пункта дивизии, капитан Грибанов проезжал через деревню, еще объятую огнем. Немцев выбили стремительным ударом: только утром они были здесь! Капитан ехал и думал, что около обычного пожара всегда хлопочет много людей, вытаскивают имущество, выводят скот, тащат воду, заливают огонь, плачут, шум голосов стоит над пожарищем. Здесь все было безмолвно. Склонив голову, старая, седая женщина смотрела на догорающий дом. Дверной замок, нож с обгорелым черенком, разбитые глиняные крынки — бедные остатки теплого так недавно еще жилья — лежали кучкой около нее. Женщина не была похожа на его мать, но капитан все-таки приказал шоферу остановиться.
Он подошел к женщине и увидел, как она наклонилась и подняла покореженную огнем гирьку от стенных часов. Гирька лежала в ее ладони, и женщина смотрела на нее растерянно. Эта гирька уже не вызовет движения времени вперед. Она мертва и тиха. Капитан подумал, что, если бы так же сгорел их дом, а мать осталась жива, и она бы собирала жалкие остатки, напоминавшие ей о всей ее жизни, детях, молодости. Но если человек жив, все можно двинуть вперед, гирька закачается снова, часы будут идти… И тут он в первый раз со страшной тоской понял, что ведь нет в живых матери с ее круглой, гладко причесанной седой головой и добрыми глазами.
Женщина подняла на капитана погасшие глаза: если она потеряла самое дорогое, на что ей нужны эти обломки? За полтора года здесь, в этих деревнях Смоленщины, населения почти не стало.
«Нахлынули в нашу страну люди, которым не дорог чужой труд на чужой им земле, — думал капитан. — Захотели взять себе нашу землю, уничтожить трудившегося на ней человека. Но земля этого не простит, мать сыра земля!» И вдруг он ясно представил: мать-землю нельзя уничтожить, на ней можно срубить дерево — останутся корни. Пусть разрушен его родной дом, сгорели яблони, какие-то корни должны уцелеть! Не может так просто уничтожиться растущий от человека род, народ, Родина. Такими корнями ощутил он себя. «Вот вцеплюсь руками и ногами, вырви попробуй, — сказал он себе, — так и буду жить!»
Капитану Грибанову теперь сопутствовала, казалось, какая-то особенная удача: он почти всегда мог предугадать, как пойдут их действия в тылу врага, где им удобно будет достать «языка». Товарищи-разведчики спрашивали: «Как ты додумался?» Он отвечал: «Я стараюсь ясно представить себе психологию среднего немца-фашиста, попавшего к нам в Россию и вообразившего себя победителем. Но он на нашей советской земле — без корней, а мы «коренные», за нее держимся, растем из нее, и такой фашист для нас как заблудший вор — его легко понять».
Вскоре после успешных наступательных боев дивизию, где служил Грибанов, приостановили на время, чтобы подтянуть резервы, а Грибанова послали учиться в разведывательную школу.
Он поехал теперь на восток в кабине полуторатонки. Небо перед ним было голубое. Сильно подался и осел снег, на полях обозначились бурые проталины. Но, отраженный в стекле кабины, все время виделся другой пейзаж — с черными пятнами пожарищ; они передвигались во время хода машины, напоминая ландшафты пустынь и как бы пытаясь накрыть собою всю землю.