Она вдруг поднялась.
— Извините, я пройду к дочке, а то она ждет.
Она ушла, а я подошел к окну. Падал снег. Опять падал мокрый, крупный снег.
И вот мы стали друзья. Ведь кроме того, что мы выпили на брудершафт, нас еще связывала и профессия. Муж в эти дела не мешался; бывало, сидим втроем, пьем чай, разговариваем о том о сем, и вдруг бьют часы. Владимир поднимается, смотрит на браслетку и говорит: «Ну, друзья-артисты, и хорошо с вами, а идти все-таки надо. Но уж хоть сегодня-то не поцапайтесь без меня!» Когда он проходит мимо нее, она поворачивает голову и спрашивает: «Ты надолго?» Стоя над ней, он отвечает: «Не знаю! Ты, во всяком случае, меня не жди», — целует ее в лоб и уходит. А она говорит: «Ну, если ты в настроении, я тебе покажу кое-что новое», — подвигает мне ликер, сахарницу, сухари и выходит на середину комнаты. И вот однажды мы поругались вдрызг. Она мне показывала куски из четвертого акта «Бесприданницы», и что-то не все до меня дошло. Слишком много было слез, смеха, красиво заломленных рук, а разве Вера Анатольевна не знает, как это выглядит в жизни? Знает, конечно. Я и сказал ей об этом, а она вдруг обиделась. Мы что-то вообще стали плохо понимать друг друга в последнее время. Например, я рассказываю что-нибудь Владимиру, а она перебивает: «Вот-вот, у тебя всегда так». Я поворачиваюсь и спрашиваю: «Ты, собственно, о чем?» Она отчужденно и насмешливо отвечает: «Да так! Твоя обычная схемочка, любит — не любит; впрочем, говори, говори, я тебя не перебиваю», — и уходит. Вот и сейчас она резко прервала разговор, повернулась, опрокинула стул и подошла к открытому окну.
— Ну, — сказал я, — Александр Македонский — герой, но зачем же стулья-то ломать?
Она смотрела вниз на палисадник, на тяжелые кисти белой сирени и молчала.
И тогда черт дернул меня за язык, и я сказал:
— Где ты, где ты, о прошлогодний снег!
Она резко спросила:
— Ты что, бредишь? Какой снег?
— Прошлогодний! — ответил я мирно. — Это из одного старого перевода.
Она молча отошла к столу и села. Мне было очень неудобно, и я сказал ей в спину:
— А знаешь, Вера Анатольевна, какой ты была, такой вот и осталась.
— Это какой же? — спросила она зло.
— Да все такой же! Ты помнишь это: лицо, и слезы, и «отстань, я тебя ненавижу», и... ну и все прочее, прочее!
Наступила отвратительная пауза. Она вдруг встала и пошла ко мне.
— Что-о?! — спросила она тихо и страшно. — Ты смеешь...
Не знаю, что она сказала бы или сделала, но тут раздался звонок, и она бросилась в прихожую. Я слышал, как она что-то сказала мужу и простучала на каблучках мимо него. Он пришел усталый, запыленный и, как всегда, чуть подвыпивший и довольный (его очень забавляли наши ссоры) и плюхнул на стол разбухший портфель.
— Опять? Ну что это за дело, товарищи актеры? Просто оставить вас вдвоем нельзя — сразу же и скандал.
Я встал и начал прощаться.
— Куда, куда? — всполошился он. — Плюнь! Помиритесь. А у меня, брат, тут такое винцо...
Но я не стал пить его вино, попрощался и ушел. Я ждал ее на другой день, потом на третий, потом и ждать перестал, как вдруг она пришла.
— Ты извини, — сказала она, проходя в комнату, но не раздеваясь, — ты, кажется, работаешь? Но я только на одну минуту!
— Во-первых, здравствуй! — ответил я. — А во-вторых, почему ты не раздеваешься?
Она расстегнула пуговицу на плаще.
— Нам надо с тобой поговорить.
— Садись! — предложил я и подвинул ей стул, но она не села, а только оперлась на его спинку.
— И поговорить вот о чем — ты тогда вспомнил о нашей встрече?
— Ты прости, — сказал я, глядя в ее большие и блестящие глаза. — Полностью сознаюсь: это было страшно глупо и подло.
— Да? — как будто удивилась или не поверила она. — Почему глупо?
Она расстегнула пальто до конца и настойчиво спросила:
— Вот ты говоришь «глупо», «подло», — почему же ты тогда вспомнил? Хотел меня оскорбить, да?
— Снимай, снимай, и давай я повешу, — ответил я и помог ей раздеться.
Когда я вернулся, она сидела и курила. Темнело. Я подошел к выключателю, но она быстро сказала: «Не надо!» — и спросила:
— Часто ты вспоминаешь об этом?
Я посмотрел на нее и тоже спросил:
— А ты?
Она хотела что-то сказать, открыла было рот, но вдруг осеклась и покорно опустила голову.
Тогда я наклонился и поцеловал ее сначала в волосы, а потом в глаза — в один и другой.
— Не надо! — попросила она жалобно. — Ой, не надо же! Ну, как же я теперь...
Я молчал, стоял над ней и гладил ее по полосам.
— Боже мой! — сказала она вдруг тихо и покорно и уронила голову.