— Если это вам удобно, — пожал плечами Николай. — Я же не знаю ваших возможностей.
— Но только к французской границе, да? Нет, возможности у меня на это есть! Документ я вам достану! Один из работников нашей миссии погиб, не то просто сбежал в Гамбург, а документы остались — вот я и поговорю кое с кем, — он развеселился отчего-то и снова заходил по комнате. — Да, мы сговорчивы, сговорчивы! Что делать! Сорок четвертый год! «Гитлер капут», — кричат солдаты на Восточном фронте! Ладно, пошли пить кофе с ликером!.. Нет-нет, в Бога надо верить, подумайте об этом, лет через пятнадцать. — Жослен подошел и взял Николая под руку. — Идемте, я буду просить вас: расскажите-ка мне о зондерлагере — это уж конечно для моих послевоенных воспоминаний, — о фронте Сопротивления. Я так их и озаглавлю: «Мы пахали».
Глава 7
«Я сказал Жослену: «Ну на кой ляд мне говорить с вашим стукачом? Какая философия у шпика?» И вот, говорить мне все-таки пришлось, да еще как!
Вот как это вышло.
Уже возле самого Аахена заходит в купе проводник, начинает как будто подметать и тихо говорит мне:
— На той станции заходили двое в штатском, просматривали билеты и, я слышал, говорили: «корреспондент, корреспондент», а потом по-французски о секретаре.
Я хочу встать, но:
— Постойте! — говорит мне Жослен и поднимается. — Кто они, не знаете?
Проводник качает головой и быстро выходит.
Дверь захлопывается почти мгновенно, но я успеваю заметить — там не двое, там много людей.
— Пейте коньяк! — приказывает Жослен, проследив мой взгляд. — Я пойду узнаю.
И как раз поезд останавливается. Станция. Огней нет, но светит полная луна, и на желтой оконной занавеске вдруг появляется силуэт какого-то господина — усики, шляпа, покатые плечи, руки опущены вдоль туловища — у них револьверы висят через шею в рукаве. Вскинешь руки — и в каждой по браунингу.
— Ну, кажется, горим, — спокойно подытоживает все Жослен, — так пейте коньяк! — И выходит.
Я остаюсь, сижу, сижу, сижу — целую вечность, минуты что-то три сижу. Вот бы ты только знала, милая (и ты знаешь это, когда бываешь на сцене), сколько нервов надо, чтобы сидеть за коньячком, когда смерть стоит за дверью и тебя так и подбрасывает, потому что (ты подумай, милая!) браунинг в брюках, парабеллум в пиджаке — это, значит, ты сможешь отстреливаться минут сорок, а то и час, а ты сидишь как кролик в мешке и ждешь ножа!
В коридоре тишина — даже шагов не слышно. Вдруг поезд дернулся, ударился, загудел, как колокол, буферами и тихо пошел — усатый силуэт уезжает назад с занавески. Смотрю на дверь и вижу: тихо поворачивается ручка — раз вверх, раз вниз. Сейчас войдут. Осторожно (руки дрожат) — наливаю себе стакан коньяка и пью залпом — он проходит как вода, даже не жжет.
И вот: дверь настежь! Поезд уже грохочет, подрагивает и летит. Они, верно, этого и ждали. В двери группа — впереди Жослен, зеленый, но спокойный, за ним красивый рослый мужчина, похожий на Зигфрида, — он в сиреневом коверкоте, и другой, длинный, с желтыми волосами и костистым лицом — этот в форме.
Я поднимаюсь им навстречу, но Зигфрид делает знак рукой: «сиди!» — и я опускаюсь снова. Тишина.
— Ну вот и преступный Габбе, — улыбается Жослен. (Я не Габбе — я подданный княжества Лихтенштейн Якоб Хазе.)
Все трое стоят и смотрят на меня, а у меня даже страха нет. Один зуд: физически хочется почесать мозги — так я истомился за эти две-три минуты. Только через добрый десяток секунд соображаю снять руку со стола и положить на колено — так ближе к браунингу. Правой поправляю галстук — возле парабеллума. Поезд летит и грохочет.
— Ну что, — спрашивает Жослен, — убедились?! Хазе, покажите им паспорт.
Я лезу за борт пиджака и берусь за парабеллум.
— А-а! К чему, Гyстав! — досадливо отмахивается Зигфрид в коверкоте. — И так все ясно! А? Гауптштурмфюрер, что скажете? Ведь и не похож даже! Вот осел!
— Ну, конечно, глупо, — равнодушно отзывается эсэсовец.
— Я вам говорил: он дурак.