Иное дело, что — если отбросить оценки и модальности — «Рождение мыши» как раз и рассказывает о ситуации, в которой правых нет по определению: о том, как люди попытались выстроить новый мир после гигантского революционного катаклизма, и о том, как эти люди — безусловные герои, победители и новые граждане нового мира — оказались беззащитны перед вечными человеческими проблемами. Про «роковую пустоту». Про то, что в конце концов великие революционные потрясения кончились войной, а после войны мир обречен выродиться. И в этом выродившемся мире надо выстраивать этику с нуля. А удается это только тем, кто в «дивном новом мире» был изгоем, объектом насмешек, одиноким хранителем древностей.
Для 1951–1956 годов, когда воздвигалась сложная, уступчатая, шершавая гора этой книги, — высота взгляда непредставимая и вывод исключительно точный.
Вот какая бомба тридцать лет лежала на нижней полке обычного советского шкафа в квартире Клары Турумовой.
Теперь не лежит. Теперь вы ее держите в руках.
Дмитрий Быков
I
Рождение мыши
Часть I
Глава 1
Это случилось летом 1944 года в Пруссии.
Трое военнопленных лежали на лесной делянке и разговаривали. Это были: профессор теологии Леон Лафортюн — высокий, красивый, молодой еще человек лет тридцати пяти, с черными, как у индейца, волосами и резкими чертами лица; уролог Байер, маленький, щуплый человечек, владелец больницы в Брюсселе; ленинградский инженер Крюков, когда-то крупный и рыхлый мужчина, а теперь с лиловыми подглазьями и так называемым почечным отечным лицом, — он был очень рассержен и все сквозь зубы ругал кого-то.
Поодаль от этих трех сидел еще четвертый — высокий и худой, как остов, блондин с красными полосками бровей и яминами вместо щек на почерневшем, нечистом лице. Те разговаривали, а он рассеянно постукивал по свежему смолистому срубу, насвистывал и думал.
Шел обеденный перерыв. Трое говорили по-немецки.
Бельгиец начал было что-то красивое и длинное о том, как бы его встретили, если бы он вышел. У него там новый дом и сад с фонтанами, а розы и пальмы он получал из Ниццы; потом, подумав, он рассказал о том, что женился на такой молодой и красивой девушке, что, когда они шли по улице, на них все оглядывались, а ребятишки забегали вперед затем только, чтоб заглянуть ей в лицо еще раз; но вдруг закашлялся, побагровел и махнул костлявой, как крыло летучей мыши, ладошкой.
Наступило короткое тяжелое молчание.
— Ну, ну! — сказал теолог, — мы же вас слушаем.
— А что там слушать! — отмахнулся Байер. — Чудес-то не бывает! Вот что всем нам! — И он ткнул пальцем в белые и желтые щепки.
И тут все потупились — стоило послушать, как дышит бельгиец или во время припадка посмотреть на его глаза, чтоб понять: да, этому уж не выбраться.
— Чудес-то не бывает! — повторил маленький бельгиец и вздохнул.
— Не в чудесах дело, — раздраженно проговорил ленинградец, — на чудеса вон кто специалист! Я на другое смотрю! Я...
— Тише! — схватил его за колено теолог. По делянке, обходя стволы, прошли двое солдат, и один из них, низенький, тонконогий, похожий на петушка, поднял маленькое личико и прокукарекал:
— Сe-ме-нов! Николай!
Блондин, не торопясь, встал с пенька и подошел к ним. Петушок ткнул пальцем в своего товарища и что-то тихо сказал. Они заговорили.
— Хитромудрый Улисс! — выругался ленинградец.
Бельгиец подтолкнул его и значительно сказал:
— И смотрите, обоим больше чем по пятьдесят, а? Вот от этого и режим мягче — молодежь-то вся там!
— Молодежь-то, положим, вся уже тут! — стукнул о землю кулаком Крюков. — Вот она где — их молодежь! Ка-аких ребят погубили, мер-р-завцы! И спросить их: во имя чего?! Сами теперь не знают!
— Мышь, все мышь, — тихо вздохнул теолог.
Маленький бельгиец нервно повернулся к нему: