Критику бюрократии Мизес строил на сопоставлении с тем, что он считал достоинствами частного предпринимательства. Он определял бюрократию не как особую институциональную форму, а как определённый способ мышления и организации, присущий управлению в государственном секторе, как «способ, которым управляются правительственные и муниципальные учреждения»[137]. Не встречающее препятствий стремление к прибыли, считал Мизес, исключает бюрократические методы в руководстве частным предприятием. Общественное мнение и потворствующие ему политические партии склонны препятствовать стремлению к прибыли и замещать его «службой». Новаторский и экспериментаторский дух предпринимательства противоречит приоритетам бюрократической службы: «Сказать предпринимателю, у которого ограничены возможности получения прибыли: «Веди себя так, как поступают добросовестные бюрократы», — это всё равно что приказать ему избегать каких бы то ни было реформ. Никто не может быть одновременно исправным бюрократом и новатором. Прогресс — это как раз то, чего не могли предвидеть правила и предписания; он всегда достигается за пределами сферы деятельности бюрократии»[138]. Главное отличие частного предприятия от мотивов бюрократической системы, основанной на государственном регулировании и вмешательстве, заключается в наличии мотива получения прибыли, обещающей высокую награду за новшества и улучшения. Без этого не будет прогресса[139].
Совсем иначе смотрели на вещи творцы английской социальной системы в межвоенный период, Уильям Беверидж, Сидней и Беатрис Веббы и Джон Мейнард Кейнс, или окружавшие Рузвельта в 1930-е годы политические эксперты: Гарри Гопкинс, Френсис Перкинс и Рексфорд Тагвэлл. С их точки зрения, государственная служба была долгом и привилегией, благородным призванием эрудированных экспертов и поприщем для их талантов. Корпоративный дух службы не требовал получать прибыль. Знания и разум тех, кого Кейнс называл здравомыслящей элитой, — вот что должно решить самые трудные проблемы, стоящие перед правительством и государством. По мнению Мизеса, «ответ, который следует дать этим бюрократическим радикалам, вполне очевиден. Гражданин может ответить: вы, возможно, превосходные и благородные люди, гораздо лучше, чем все мы, остальные граждане. Мы не ставим под сомнение вашу компетентность и ум. Но вы не являетесь наместниками Бога, которого зовут «Государство». Вы — слуги закона, надлежащим образом принятых законов нашей страны. В ваши обязанности не входит критика законов, а тем более их нарушение. Когда вы нарушаете закон, вы, возможно, ничем не лучше многих вымогателей, какими бы хорошими ни были ваши намерения. Ведь вы были назначены на должность, приняли присягу и вам платят за то, чтобы вы проводили законы в жизнь, а не нарушали их. Самый плохой закон лучше бюрократической тирании»[140]. Закон должен главенствовать над свободным рынком, над небольшой, конституционно очерченной сферой государственной службы, и в рамки разрешённого не должны попадать те полномочия государственных учреждений и их руководителей, которые не имеют чёткого определения и не закреплены законодательно. Эти рекомендации перекликаются с громкими сетованиями критиков Нового курса.
138
Ibid., 66 [Там же. С. 365]. Это рассуждение Мизеса представляет особый интерес, ибо критикуемый им подход есть именно та позиция, на которой стоят экономические школы рациональных ожиданий и политологи, считающие, что экономические и прочие формы человеческой деятельности по своей природе предсказуемы и рациональны. Но выстраиваемые ими модели становятся проблематичными, когда сталкиваются с поведением, которое не укладывается в намеченные моделью рамки. В связи с этим следует отметить развитие в последнее время поведенческой экономической теории, которая стремится снять недостатки традиционных экономических подходов путём учёта привходящих влияний и мотиваций, в том числе фактора рациональной иррациональности. См., например: G. Akerlof and R. Shiller,