Волхв, еще не старый, ничем не примечательный с виду муж, встретил гостя радушно, после слов того о приведшей в храм нужде провел в отделенный небольшой перегородкой закуток — по-видимому, для конфиденциальных встреч, вроде исповедальни в христианской церкви. Варяжко не стал скрывать свою беду, рассказал без утайки о перенесенных им переживаниях и чувствах, открыл внимавшему жрецу свою изболевшуюся душу. Тот слушал, не перебивая, смотрел неотрывно в глаза страждущему, а потом проговорил строго, с заметной тревогой:
— Ты чужой, не нашего рода! И дух твой чуждый, не находит здесь места.
Глава 3
Варяжко в первые мгновения после слов жреца застыл в оторопи, недоуменно уставился на того, не веря своим ушам. А затем, как-то поняв высказанное уличение, проговорил с негодованием:
— Я русич, такой же, как ты! Может быть, другого племени, но той же крови, славянской.
Говорил без какого-то лукавства, он давно уже вжился в новый образ, воспринимал себя настоящим Варяжко. Прошлая жизнь Мезенцева для него ушла в небытие, вспоминал о ней, когда требовалась какая-то информация, подсказка из далекого будущего.
— Может быть, но дух твой не наш, — все еще в напряжении ответил волхв, продолжая всматриваться в глаза пронзительным взглядом, после добавил: — Кто ты, Варяжко? Или кто заместо него?
— Как же он узнал? — промелькнула мысль, за ней другая: — Или есть правда в молве о волхвах, видящих то, что неведомо другим? Но чтобы ни значило, надо сказать правду — недомолвки только погубят веру ко мне. Чем тогда закончится — понять не трудно, в лучшем случае стану изгоем.
Рассказывал долго, отвечая еще на вопросы ошеломленного от услышанного волхва. Тот, похоже, сам поразился, веря и не веря пришельцу из другого мира, но живое доказательство, стоявшее перед ним, убеждало больше слов. Они оба уже устали от столь диковинных откровений, каждому надо было прийти в себя. Волхв отпустил со словами: — Приходи, Варяжко, завтра поутру, тогда и обдумаем, как с тобой быть.
Встретились еще дважды, уже не перегружая свой разум, как в первый раз. Вели более спокойные разговоры, настороженность между ними растопилась, когда убедились в добрых помыслах — зла против другого никто не таил. Заходила речь и о той истории, что происходила с Русью в прежнем мире пришельца. Варяжко рассказал о братоубийственной войне сыновей Святослава, княжении Владимира, насильственном крещении им русичей в православную веру и поругании нынешних богов. О том, что подвигло в этом мире пойти другим путем, умолчал — не без основания полагал, что его вмешательство не во всем вызовет одобрение жреца. Да тот и не допытывался, его больше заняло ниспровержение богов Владимиром и гонения против поборников исконной веры, судя по тому, как он надолго задумался после рассказа о них.
Душевную маяту Варяжко волхв излечил скоро — взяв того за руки, минуту сидел с закрытыми глазами, а потом изрек кротко:
— Мир теперь в твоем сердце. Но скажу, что оно у тебя ранимое и может вновь лишить покоя. Дам совет — обрети веру в провидение богов, она даст крепость духа в пору сомнений и терзаний.
В последующем молодой тысяцкий еще не раз вел разговоры с волхвом, обсуждал с ним непростые вопросы о племенных отношениях и противоречиях, объединению северных народов, о том же князе Владимире, постепенно набирающим силу и восстанавливающим утерянную было власть на землях русских. Видел жреца и при исполнении службы в храме на одном из главных праздников — Коловороте или Купалы с обрядом очищения огнем и водой от болезней и невзгод. Служба проходила красочно и радостно, с венками цветов, хороводом и песнями, люди несли богам свои дары и требы — зерно, блины, мёд, орехи. Странно, но почему-то в голову Варяжко приходили мысли о других обрядах, далеко не таких добрых. Самому не приходилось на них бывать, но слышал от других — с кровавыми жертвами, даже человеческими.
Как рассказывали люди, лет десять назад после засухи наступил страшный голод, от него умирали самые слабые — дети и старики. Тогда в жертву приносили петухов и овец, а после и младенцев, чтобы умилостивить богов на спасение рода. Были ли те рассказы правдой или слухами, не знал наверняка, но склонялся верить им. Дикости еще в народе хватало, от суеверий до реальных дел, тех, что он видел своими глазами — в жестокости к побежденному врагу, пренебрежении к чужой жизни и слабым. И не в вере человека суть — язычник он или христианин, а в его природе. Здесь выживает сильнейший, сам инстинкт самосохранения вынуждает быть жестоким к другим — эту истину пришлось познавать самому Варяжко уже в течении шести лет, но больше умом, чем душой — она все еще не смогла смириться.