В начале осени разрешилась от бремени Румяна, в том самое деятельное участие принял сам Варяжко. Понимал, что хрупкой жене рожать будет трудно, весь последний месяц готовил ее к родам — гулял с ней каждый вечер, заставлял больше двигаться и выполнять упражнения для укрепления тазобедренного сустава — ходить гусиным шагом, приседать, поднимать ноги. Делал массаж, разминал и смазывал промежность, проводил закаливающие процедуры. Ближе к сроку выбрал самую лучшую в городе повитуху, пообещал ей целую гривну, но поставил условие — он будет рядом с женой при родах, а она должна исполнять его указания. За такую громадную сумму — в десяток раз больше, чем обычно, — бабка согласилась, когда же у роженицы начались схватки — прибежала немедля и не перечила странным на ее взгляд прихотям беспокойного мужа.
Заставил повитуху тщательно со щелоком вымыть руки, после обтер их смоченным чем-то льняным лоскутом. Саму роженицу также отмыл и смазал срамное место какой-то мазью. Поместил ее на лавке не лежа, а полусидя — мол, так будет легче рожать. Когда начались схватки, встал подле жены и старался чем-то ей помочь — поддерживал за плечи, утешал и подбадривал ласковыми словами, поил своими настойками. Роды проходили трудно — прошло больше трех часов, а ребенок все не мог пройти через узкий таз. Страдалица уже выбилась из сил, бабка же кричала на нее: — Пуще тужься, печная ездова, ты же замучишь дитя!
Варяжко сам измучился, переживая за отчаявшуюся жену — та не могла родить, как ни старалась. Не подавал ей вида, поддерживал добрым словом, но все отчетливее осознавал — жизнь Румяны под угрозой и не в его силах спасти ее. Снова потерять любимую — от самой этой мысли у него внутри заледенело, казалось, стужа забралась в самое сердце. Вновь, уже в который раз, взмолился к богам, прося у них помощи, но они не отвечали — жена все продолжала маяться. Сил у нее не оставалось даже плакать, лишь судорожно всхлипывала, ее лицо, прежде покрасневшее от натуги, сейчас побледнело, глаза закатились, а голова откинулась на его плечо. Лишь слабое дыхание и бьющаяся на виске жилка подсказывали — жизнь еще не покинула исстрадавшееся тело.
Надежда на лучшее почти растаяла, когда вдруг случилось чудо — ребенок прошел через узкое место, его голова показалась между бессильно раскинувшимися ногами роженицы. Несколько мгновений, не веря глазам, Варяжко смотрел на появившееся из лона дите, после спохватился, стал приводить в чувство жену — потер ей виски, сунул под нос чашу с брагой. Та открыла глаза, посмотрела на него недоуменно, тут же перевела взор на низ живота, всхлипнула и с неизвестно откуда возникшей силой принялась помогать ребенку. Уже потом, приняв от повитухи младенца и прижав его к груди, заплакала навзрыд, смывая слезами свои страдания и отдаваясь материнскому счастью. А Варяжко обнял ее, у него самого глаза повлажнели после пережитых волнений.
Вот так, едва не потеряв любимую жену, встал перед трудным испытанием — необходимостью выбора между прежними убеждениями и верой. До сих пор старые боги благоволили к нему, раз за разом приносили ему удачу и не требовали взамен поступиться хоть в чем-либо против своей воли. Теперь же ясно предупредили, что так дальше не будет, милость их надо заслужить. Похоже, что-то поменялось, боги посчитали нужным подвигнуть его на какие-то деяния. На что именно — Варяжко не знал, но предполагал — со временем ему дадут знать о том, сейчас же от него ждали покорности и безусловной веры. Идти на поводу кого-либо, пусть даже высших существ, не хотел, сама мысль о том претила его вольной душе. Но и не желал подставлять себя, а особенно близких ему людей неизбежным невзгодам и бедам — не сомневался в злокозненности богов в случае его неповиновения.
Выбрал свободу — и потерял Румяну, у нее открылось кровотечение от родовых травм, остановить которое Варяжко не сумел. Как в бреду, воспринимал случившееся позже — обнимал и звал любимую, не желая признать, что ее уже нет, кричал проклятия богам, не слыша увещевания родных, пытавшихся успокоить его. Немного пришел в себя, когда пришла пора везти усопшую на огневище, там со стиснутыми зубами смотрел, как в пламени она уходила на небеса. Душа застыла от боли утраты, а разум разрывался от мысли — он сам виноват, разве стоила ли воля жизни Румяны? В помутневшем сознании даже сделал шаг к пылавшей краде, чтобы уйти за любимой, остановил себя последним островком здравого смысла — надо жить дальше ради семьи и детей, на зло богам, сотворившим несчастье.