На мокром снегу за мной остаётся цепочка следов. Снег налипает на туфли, и я останавливаюсь около входной двери, чтобы сбить его. Мать день и ночь спины не разгибала, приводя всё в идеальный порядок, чтобы не было стыдно перед камерами, так что нечего тащить грязь на сверкающие полы. Не успеваю я войти в дверь, как мать тут как тут. Хватает меня за руку, словно пытается остановить.
— Не волнуйся, я здесь разуюсь. — Я оставляю туфли на коврике у двери.
Мать издаёт странный беззвучный смешок и снимает с моего плеча охотничью сумку, полную покупок.
— Подумаешь, немного снега... Хорошо прогулялась?
— Прогулялась? — Она же знает, что я полночи была в лесу на охоте! И тут я вижу за её спиной, в проёме кухонной двери, какого-то мужчину. Одного взгляда на его отлично сидящий костюм и безупречное, явно из-под ножа хирурга, лицо достаточно, чтобы понять — он из Капитолия. Ой, плохи дела!.. — Да нет, было больше похоже на катание на коньках. Скользотища на улице.
— Тут к тебе пришли, — говорит мать. Она бледна, как мел, а голос дрожит от страха, который она тщетно пытается скрыть.
— Я думала, у меня есть время до полудня. — Я притворяюсь, что не замечаю её состояния. — Что, Цинна приехал пораньше — помочь мне подготовиться?
— Нет, Кэтнисс[2], это... — Но её бесцеремонно прерывают:
— Сюда, пожалуйста, мисс Эвердин, — говорит незнакомец. Он жестом указывает в коридор. Вот ещё — мне в собственном доме указывают, куда идти и что делать! Но лучше помалкивать, целее будешь.
Уходя, я через плечо одариваю мать ободряющей улыбкой:
— Должно быть, дополнительные инструкции... — Они постоянно слали мне кучу указаний и уведомлений и прочей чуши насчёт расписания наших гастролей и правил проведения церемоний, ожидающих нас в каждом дистрикте. Однако по дороге в кабинет, дверь которого до нынешнего момента всегда стояла нараспашку, мои мысли начинают нестись галопом: «Кто здесь? Чего они хотят? Почему у матери ни кровинки в лице?»
— Заходите, не стесняйтесь, — говорит капитолиец — он как привязанный следовал за мной по коридору.
Я поворачиваю полированную латуневую ручку и вхожу в кабинет. Нос сразу улавливает странную смесь несовместимых запахов роз и крови. Тщедушный человечек с белёсыми волосами, кажущийся смутно знакомым, погружён в книгу. Он поднимает палец, как бы говоря: «Сейчас, секундочку», потом поворачивается, и у меня падает сердце.
На меня в упор смотрят змеиные глаза президента Сноу.
2.
В моём воображении президент Сноу всегда представляется на фоне мраморных колонн, увешанных огромными флагами. Глаз режет видеть его здесь, среди обычных предметов обстановки, в знакомой комнате. Всё равно что снять с горшка крышку и обнаружить внутри гремучую змею вместо жаркого.
Зачем он здесь? Пытаюсь вспомнить, как в другие годы проходили проводы победителей в поездку по дистриктам. Всегда показывают победивших трибутов вместе с их наставниками и стилистами. Иногда даже какая-нибудь большая шишка из правительства удостаивает церемонию своим присутствием. Но президента Сноу я на подобных мероприятиях не видела никогда. Он всегда ожидает, когда победители прибудут в Капитолий. Точка.
Если уж он сподобился проделать весь долгий путь из столицы сюда, это может означать только одно: меня ожидают серьёзные неприятности. А раз меня, то и мою семью тоже. Вдруг осознаю, в какой внушающей страх близости к этому человеку находятся мои родные, и вся съёживаюсь. Ведь он терпеть меня не может. И никогда не простит. Потому что я переиграла его на его же поле, в его садистских Голодных играх, выставила Капитолий на смех и тем самым подорвала его авторитет.
А я всего-то и делала, что старалась сохранить нам жизнь — себе и Питу. Если и были какие-то бунтарские выходки, то они случились неумышленно. Хотя, наверно, если Капитолий объявляет, что остаться в живых позволено только одному трибуту, а у тебя хватает дерзости делать наперекор, — это и есть самый настоящий бунт? Единственный способ оправдать моё поведение — это прикинуться, что мной двигала страстная любовь к Питу. Вот так и получилось, что нам обоим сохранили жизнь, позволили надеть венок победителя — один на двоих, разрешили отправиться домой, сделав камерам на прощание ручкой, и оставили нас в покое. Ненадолго. До сего дня.
Не пойму: то ли то, что мы ещё не обжились в этом новом месте, то ли потрясение при виде этого человека, то ли осознание того, что меня могут убить, стоит только ему щёлкнуть пальцами, — заставляет меня чувствовать себя чужой в собственном доме. Как будто это его дом, а я — непрошенный гость. Так что я не говорю ему «добро пожаловать» и не предлагаю присесть. Я вообще ничего не говорю. Фактически, он для меня — настоящая змея, ядовитая и смертельно опасная. Я неподвижно стою перед ним, уставившись ему в глаза и соображаю, как мне выпутаться.