Пит написал своё личное обращение на листочке, но говорит без него, своим обычным, проникновенным тоном. Он говорит о Цепе и Руте, о том, как они вошли в финальную восьмёрку, как оба они спасли мне жизнь, а, значит, и ему тоже. Он говорит, что мы будем перед ними в вечном долгу. И тут он немного запинается: то, что он сейчас скажет, не написано на листочке. Наверно, он опасался, что Эффи заставит его это убрать.
— Мы знаем, что ничто не сможет возместить вашу потерю, но в знак нашей признательности мы отдаём семьям трибутов Одиннадцатого округа одно наше месячное жалование, которое они будут получать раз в год до тех пор, пока мы живы.
Толпа замирает. Слышны только приглушённые ахи и перешёптывания. Того, что сейчас сделал Питер, не случалось за всю историю Панема. Я даже не знаю, законно ли это. По-моему, он тоже не знает, поэтому никого и не спрашивал, на случай, если это всё-таки запрещено. А семьи погибших только и могут, что молчать, потрясённо уставившись на нас. С гибелью Цепа и Руты их прежней жизни пришёл конец, а теперь этот дар вновь означает перемены для них. Одного месячного жалования победителя вполне хватит целой семье на год. Пока мы живы, они не будут голодать.
Я смотрю на Пита, и он отвечает мне грустной улыбкой. Так и слышу голос Хеймитча: «С тобой могло бы приключиться и кое-что похуже». Сейчас, в этот момент, я даже не могу себе представить, чтобы со мной в жизни случилось что-нибудь лучше, чем Питер. Его дар... это великолепно! И тогда я поднимаюсь на цыпочки и целую его от всей души.
Мэр выходит вперёд и вручает каждому из нас по памятному знаку. Он представляет собой пластину таких чудовищных размеров, что я вынуждена положить на пол букет, чтобы удержать в руках мэров презент.
Церемония почти подходит к концу, когда я вдруг замечаю, что одна из сестёр Руты не сводит с меня глаз. Ей должно быть около девяти, и она — вылитая Рута, даже руки держит, как она. Несмотря на отличные новости относительно жалования, вид у неё несчастный. Даже больше того: она смотрит на меня с укоризной, как будто я сделала что-то постыдное. Неужели она винит меня в том, что я не смогла спасти Руту?
«Нет. Потому что я так и не выразила ей своей благодарности».
Меня охватывает невыносимый стыд. Девочка права. Какой позор, стою здесь, как будто я ни при чём, взвалила всё на Пита! Если бы выиграла Рута, она бы оплакала мою смерть, она бы спела песню в мою честь! Я вспомнила, как покрыла на арене её тело цветами, чтобы дать всем понять — её гибель оставила глубокий след в моём сердце. Но этот жест не будет иметь ни малейшего значения, если сейчас я промолчу.
— Подождите! — Я ступаю вперёд, прижав к груди памятный знак. Время для моей речи давно уже пришло и прошло, но я не могу уйти вот так, ничего не сказав. Я должна! Даже если бы я отдала всё своё жалование семьям Руты и Цепа, это не сняло бы с меня вины за сегодняшнее молчание. — Пожалуйста, подождите.
Я теряюсь, не зная, с чего начать, но как только открываю рот, слова свободно льются сами собой. Как будто я долго обдумывала их, как будто в`ыносила их в своём сердце.
— Мне бы хотелось выразить свою благодарность трибутам Одиннадцатого дистрикта. — Я обращаюсь к женщинам из семьи Цепа. — Я разговаривала с Цепом только один раз. Этого короткого разговора ему хватило, чтобы сохранить мне жизнь. Я его не знала, но уважала. За его силу. За то, что он всегда играл на своих собственных условиях, не подчиняясь никому. Профи с самого начала звали его к себе, но он отказался. Честь и хвала ему за это.
И вот впервые за всё время старая сгорбленная женщина — наверно, бабушка Цепа — поднимает голову и на её губах появляется что-то отдалённо напоминающее улыбку.
Толпа затаивает дыхание. Я даже удивляюсь, как ей это удаётся — на площади слышно как муха пролетит.
Обращаюсь к семье Руты.
— А вот Руту, мне кажется, я успела узнать очень хорошо. Она всегда будет со мной. Когда я вижу что-то красивое, то вспоминаю её. Я слышу её в песнях соек-пересмешниц, прячущихся в кронах деревьев. Я вижу её в жёлтых цветах, растущих на Луговине поблизости от моего дома. Но чаще всего я вижу её в моей сестре Прим. — Мой голос едва не срывается, но я уже почти заканчиваю. — Спасибо вам за ваших детей. — А теперь я обращаюсь ко всем людям на площади: — И спасибо вам за хлеб.
И вот я стою, чувствуя себя совершенно разбитой и такой маленькой под взглядами многих тысяч глаз. Молчание длится долго. Потом кто-то в середине толпы насвистывает простую мелодию Руты, ту самую, которую подхватывали сойки и которая означала конец рабочего дня в садах. На арене она служила нам знаком «всё в порядке». Я успеваю увидеть человека, насвистевшего мелодию — это измождённый старик, одетый в вылинявшую красную рубаху и комбинезон. Мы смотрим друг другу в глаза.
То, что происходит после — не случайно. Слишком хорошо исполнено, чтобы быть случайным. Толпа действует как единый организм. Каждый человек прижимает к губам три средних пальца левой руки и затем протягивает её ко мне. Это наш знак, из Дистрикта 12, этим жестом я попрощалась с Рутой на арене.
Не будь разговора с президентом Сноу, этот знак тронул бы меня до слёз. Но я как будто наяву слышу его приказ успокоить людей в дистриктах, и моя душа уходит в пятки. Что подумает президент вот об этом общем салюте девушке, осмелившейся перечить Капитолию?
Только тут до меня доходит, что я натворила. Это было неумышленно, я всего лишь хотела выразить свою признательность. А вышло так, что я спровоцировала кое-что чрезвычайно опасное: акт неповиновения со стороны жителей Дистрикта 11. То есть как раз то, чего ни за что не должна допускать и что мне было приказано всеми силами сглаживать!
Надо бы сказать что-то такое-этакое, обратить происшествие в проходящий эпизод, смазать как-то, что ли... Но я слышу едва заметный щелчок в моём микрофоне — его отключили. Дальше слово берёт мэр, и вскоре нас с Питом одаривают последними аплодисментами. Питер ведёт меня обратно, ко входу в Дом правосудия, не подозревая, что что-то пошло наперекосяк.
Я чувствую себя нехорошо и на мгновение приостанавливаюсь. В глазах пляшут ослепительные солнечные блики.
— С тобой всё в порядке? — озабоченно спрашивает Пит.
— Что-то мне как-то не по себе. Солнце было слишком яркое. — Тут мне на глаза попадается его букет. — Ой, я забыла свои цветы, — бормочу я.
— Я пойду заберу их, — предлагает Пит.
— Нет, я сама.
Если бы я не остановилась, если бы не вспомнила про свои цветы, мы бы благополучно вошли в Дом и никогда бы не узнали о том, что случилось. Теперь же, из глубины тенистой веранды, мы видим, как пара миротворцев втаскивает старика, насвистевшего Рутину мелодию, наверх по ступеням, толкают его так, что он падает на колени, и на глазах у всей толпы всаживают ему в голову пулю.
5.
Едва лишь старик ткнулся лицом в землю, как подоспевшие миротворцы в белых униформах встают стеной между ним и нами, закрывая нам обзор. У некоторых солдат автоматы, они держат их вниз стволом, пока оттесняют нас ко входу в Дом правосудия.
— Мы уходим, уходим! — твердит Пит, загораживая меня от наседающих миротворцев. — Всё в порядке! Пошли, Кэтнисс!
Он обнимает меня за плечи и ведёт в здание. Миротворцы следуют за нами по пятам. Как только мы ступаем внутрь, дверь за нашими спинами с треском захлопывается. Слышно, как стражи порядка грохочут сапожищами, направляясь обратно в толпу.
Хеймитч, Эффи, Порция и Цинна ждут под большим телеэкраном, смонтированным на стене. Их лица полны недоумения и тревоги. На экране — ничего, только мельтешение «снега».
— Что случилось? — подлетает к нам Эффи. — Мы-потеряли-изображение-сразу-же- после-прекрасной-речи-Кэтнисс-а-Хеймитч-сказал-мол-ему-послышались-выстрелы-а-я-сказала-что-за-нелепость-но-кто-его-знает... Они же здесь все сумасшедшие!
— Успокойся, Эффи, ничего не случилось. У старого грузовика выстрелила выхлопная труба, — ровным голосом говорит Питер.