Возникает вопрос, не объясняется ли такое невнимание той ролью, которую Фрейд отводит гипнозу? Поскольку, создавая психоанализ, Фрейд отказался от гипноза, его ученики и не поняли, что много лет спустя он вновь вернулся к гипнозу, тем более что этот возврат, по сути, ограничился признанием неразрешенности самой проблемы. Весьма показательна в этом смысле реакция на книгу Московией в среде психоаналитиков.
Ученик Лакана Ги Росолато{498} (в 1963 году порвавший со своим учителем) считает, что эта работа написана в духе Фрейда, что «в ней наконец-то излагается психоаналитическая социология». Росолато видит заслугу Лебона в том, что он «прямо указал на те линии поведения, методы и принципы, к которым постоянно прибегают все (политические) партии и реклама»{499}. Однако он подчеркивает при этом слабость психологической концепции Лебона, которая «оставила без внимания бессознательные механизмы»{500}, прибегая к обычным для того времени объяснениям, связанным с внушением, подражанием и гипнозом. Он продолжает: «Фрейд верно показал недостаточность этих понятий в тех видах практики, эффективность которых связана с непременным сокрытием механизма бессознательного и, следовательно, с таким ходом мысли, который противоположен психоанализу»{501}.
Эта последняя фраза озадачивает. Хотя Фрейд видел недостатки лебоновского понимания гипноза, он, несомненно, признавал его важным для понимания психологии толпы. Кроме того, именно на основе гипноза Фрейд сделал свои великие открытия относительно динамики бессознательного. Следовательно, заявить, что практика скрывает механизмы бессознательного, — значит выдвинуть безосновательное обвинение.
Но это лишь начало дальнейшей планомерной атаки Росолато на гипноз: «Московией подробно рассматривает фрейдовские описания отношений между толпой и вождем, не останавливаясь на положительных (снотворных) свойствах внушения и гипноза»{502}. Такое высказывание теоретика, обычно отличающегося строгостью суждений, вызывает недоумение. Иронизировать в мольеровском духе над снотворными свойствами внушения и гипноза — значит сводить к нулю их роль в психологии толпы, тогда как Фрейд и вслед за ним Московией считают ее наиболее важной. Дело не в том, чтобы отправить гипноз в лавку древностей, а в том, чтобы «остановиться» на нем и попытаться лучше понять его, сделать то, от чего Фрейд со своей стороны никогда не отказывался.
Однако другой представитель лакановской школы — на этот раз верный мэтру, — прочитав «Век толпы», выдвинул против гипноза самое сильное обвинение: речь идет об Элизабет Рудинеско{503}, авторе «Столетней войны» с подзаголовком «История психоанализа во Франции». Она просто обвиняет Московией в «ложной вере», ставит ему в вину «парадокс, согласно которому Фрейд вместе с Лебоном и Тар дом оказывается основателем новой науки — психологии масс»{504}. Рудинеско не прощает Лебону того, что он прибег к гипнозу для объяснения поведения толпы. «В то время когда динамическая психология… отказывается от гипноза как варварского средства, Лебон вводит его в политическую мысль и кладет его в основу своего учения»{505}.
Путаница в мыслях достигает здесь своей высшей точки. «Варварство» гипноза — это одно, а интерес, который он представляет с теоретической точки зрения, — совсем другое. Фрейд не боялся оказаться под влиянием идей Лебона, потому что он хорошо различал эти два плана. Удивительно, что исследовательница — историк, который считает себя одновременно и эпистемологом, — не способна понять это. Можно только поражаться, какую путаницу понятий она ставит в вину Лебону. «Его книга, — пишет Рудинеско, — свидетельствует о „сговоре“, существующем во Франции между теориями наследственности, вырождения, ненависти к революции, гипноза и антисемитизма»{506}. (Очевидно, Золя — решительный сторонник теории наследственности — был отчаянным антисемитом?)
В своей книге Э. Рудинеско привлекает внимание к тому, что она называет «гипнотическим симптомом». «Всякий раз, — говорит Рудинеско, — когда психоаналитическое движение переживает тяжелый кризис, на поверхность всплывает вопрос о гипнозе… Именно гипнотический симптом, приводя в смятение ряды психоаналитиков, оживляет первоначальную идею Фрейда о том, что трансфер в конце концов действует как внушение, то есть укрепляет авторитет и привилегии аналитика и позволяет ему использовать свои истолкования по собственному усмотрению»{507}.