По сути, перед советским и западным психоанализом встают во многом сходные проблемы, не ограниченные частной исторической ситуацией: они определяются собственным проектом психоанализа, его возможностями и реальностями.
Спор о том, что представляет собой психоанализ, не утихает уже почти целое столетие. И на каждом новом повороте этого спора заново проблематизируется та ситуация «рождения психоаналитика», которая во всем богатстве фактов и логической последовательности идей представлена на страницах книги Шертока и де Соссюра[17]. При этом обнаруживается, что психоанализ никогда не был безусловной целостностью. Можем ли мы сказать, что он наиболее ценен для нас своими общефилософскими построениями или, напротив, практикой и конкретными лечебными результатами? Авторы данной книги склоняются к первой точке зрения. Однако существует немало сторонников и второй. В спорах об эпистемологическом статусе психоанализа мы найдем немало попыток применить к нему критерии естественной науки — с тем, скорее всего, чтобы показать, что в психоанализе эти критерии не работают. Во всяком случае, именно таким путем шли и К. Поп-пер, и Л. Витгенштейн, а в последнее время — А. Грюнбаум. На основе того, что психоанализ не удовлетворяет естественнонаучным критериям, нередко делается решительный вывод: психоанализ — это современный миф. Эта позиция также имеет немало сторонников. Известный французский эпистемолог, исследователь психоанализа Франсуа Рустан даже называет Фрейда современным Гесиодом, а его концепцию — «теогонией» наших дней[18]. В самом деле, Фрейд, как считает Ф. Рустан, лишь дал удачное имя — бессознательное — тем состояниям и душевным процессам (речь идет, например, о сновидениях), в которых наши предки видели посещения людей богами или душами умерших. Ведь бессознательное — это не реальность, а конструкция, продукт воображения, изобретение Фрейда или — в лучшем случае — гипотеза, не допускающая доказательств или опровержений в научном смысле.
А может быть, в психоанализе мы видим как раз такой новый вид знания, применительно к которому некорректна даже сама попытка расчленять миф и науку, искусство и строгое знание? Быть может, именно такая нерасчлененность знания и соответствует таинственному объекту психоанализа — бессознательному? Или же стоит оценивать психоанализ по канонам искусства? Ведь, кажется, именно об этом свидетельствует «индивидуализирующий» поворот психоанализа в исследовании психической реальности, его стремление понять индивидуальную жизненную историю? Близкие к этой точке зрения идеи высказывал, кроме Ф. Рустана, и Поль Рикер. В самом деле, эпистемологический эквивалент решения этой загадки — признание психоаналитической концепции теорией герменевтического типа. Критерии экспериментальной проверки выводов или же воспроизводимости наблюдаемых явлении к ней неприменимы, однако критерии связности элементов опыта соблюдаются вполне последовательно.
Большинство современных исследователей психоанализа на Западе отличаются отчетливо выраженной антигносеологической установкой. Справедливо считая безнадежными любые поиски аналогий и соответствий между психоанализом и развитыми науками естественнонаучного типа, они склонны вовсе отрицать научный и — шире — познавательный смысл психоанализа, усматривая в нем прежде всего особый опыт личного раскрепощения и освобождения, достигаемого через освобождение речи. Конечно, психоанализ особенно силен в выявлении на уровне психического микрорепрессивных структур власти, ускользающих от нашего внимания при макроскопическом исследовании. А отсюда — и возможность ставить в психоанализе такие задачи, решение которых бы не просто включало больного в отторгнувший его (или отторгнутый им) социум, но научило бы его быть самим собой без «бегства от свободы». Однако свобода речи — это еще не вся свобода, как мы теперь убеждаемся на собственном опыте. Здесь представляется необходимым сделать одно важное замечание в связи со свободой и зависимостью, индивидуальностью и социальными аспектами психоаналитического опыта. В большинстве западных психоаналитических концепций, которые ищут основу человеческого существа в архаических, инфантильных, симбиотических взаимодействиях, этот уровень трактуется как фундамент социальности, особенно на уровне массовых отношений. Тогда досоциальное становится основой анализа социального, а эмоционально-аффективное, гипносуггестивное трактуется как социогенное: вряд ли можно согласиться с таким порядком зависимостей применительно к развитой стадии общественных отношений, хотя для филогенеза была характерна именно такая последовательность. Очень часто в качестве примера фундаментального аффективно-биологического факта, лежащего в основе социальности, приводится отношение матери и ребенка. Но ведь такое отношение лишь отчасти биологично, поскольку биологические потребности выражаются здесь в основном социальными, а вовсе не чисто биологическими средствами.
17
Впрочем, некоторые исследователи усматривают в книге Шертока и де Соссюра преувеличение роли французских влияний (а именно Шарко и Бернгейма) в генезисе психоанализа. В этом упреке, по-видимому, есть доля истины. См.: Tourney G. Leon Chertok and Raymond de Saussure. The Therapeutic Revolution: From Mesmer to Freud. — Journal of the History of the Behavioral Sciences. 1983, № 3, p. 297–299.
18
Rustan F. Sur l’épistémologie de la psychanalyse. — In: Le 01 et 1 Autre. Paris, Denôel, 1985, p. 157.