– Преступление, совершённое сервом, столь велико, что никакой жалости к нему нет, и не может быть. Потому он будет казнён. Дож, Юм – принесите сюда кол.
– Кол?
– Да, кол. Тот самый, что вы вчера вытесали.
– Урию и Илицу из баронства изгнать плетьми. Их имущество – разрешается взять лишь то, что могут унести на себе. Остальное – раздать.
Гробовая тишина. Такого от меня не ожидали. От доброго, ласкового хозяина, которого уже начали считать чуть не равным им. Ребята притаскивают кол. Его тут же устанавливают. Не очень толстый, тщательно и с любовью ошкуренный Юмом-плотником, высотой четыре метра, узкий сверху, толстый, в ладонь шириной внизу.
– Распялить его.
Мужики хватают Хума за руки и за ноги, притягивают верёвками к толстому, чуть ли не в три обхвата толщиной бревну. Получается, как будто он в седле. Только лёжа. Я вынимаю кол из ямы, подхожу к приговорённому, намечаю точку. Подзываю четверых, что покрепче. Собравшиеся женщины в толпе вскрикивают, Урия и Ивица рыдают навзрыд, Берусь за острие орудия казни рукой, приставляю к заднице Хума и кричу:
–Начали!
– Взяли, и начали давить, ну!
Осенив себя знаком Высочайшего, они хватаются за кол и прут изо всех сил. Острие прорывает грубую ткань, хлещет кровь… Хум ревёт, словно бык, хлещет кровь, а мужики давят, и, наконец, направляемый моей рукой кол пронзает вора насквозь, выходя возле шеи. Старик дёргается. Хрипит. Сервы в ужасе смотрят на моё спокойно-отрешённое лицо, а я снова командую:
– Поставили!
Не рассуждая, мужчины обрезают верёвки, которым Хум был притянут к бревну, тут же волокут кол с ним к яме, устанавливают заново, торопливо трамбуют мокрую глину. Та мерзко хлюпает, смешиваясь со стекающей из жертвы тела кровью. Наконец кол прочно утверждён, и бледные, словно сама смерть, мужчины отходят в сторону.
– Отвести обеих в их жилище, дать им собрать вещи и гнать прочь.
Четверо, исполняющих роль палачей, смотрят на меня, но я молча делаю жест – исполняйте. Вы просто не понимаете, что для всех значит совершённое покойником. Иначе бы так не жалели ни его, ни Урию с Ивицей.
– Хума не снимать до завтра…
Тот ещё жив, но ни слова сказать не может, только мелко дрожит на колу, время от времени лупая выпученными глазами и беззвучно открывая рот.
– …Пока не подохнет. И заканчивайте с этими…
– Только побыстрее. У меня нет желания любоваться на них…
Бурные рыдания, но женщин хватают под руки и тащат в каморку возле кухни, которую те занимали раньше. Я подхватываю матушку под руку и увожу в башню. Эрайе я запретил выходить из покоев матушки – нечего женщине, которая ждёт дитя, видеть такое… Приходим в её комнату, которая значительно изменилась в лучшую сторону за это время, и я усаживаю её за стол, наливаю из особой бутылочки собственноручно изготовленный мной ликёр, густой, пахнущий мёдом, заставляю выпить полную кружку. Мама послушно пьёт, потом некоторое время молчит. Но как только крепкий алкоголь чуть ослабляет тормоза, вдруг выдыхает:
– Как ты мог быть таким жестоким, Атти? Никогда не ожидала ничего подобного…
– Жесток?! Этот ублюдок из-за своей идиотской жадности и глупости подвёл нас к плахе! Мало того, что мы лишились постоянного дохода – теперь наше сгущённое вино если и будут покупать, то за сущие гроши! Сьере Ушур не хочет больше иметь с нами дело! Понимаешь?! И нас станут считать ворами и обманщиками! Ма! Ты не представляешь, насколько хуже нам станет жить!
– Но не хуже, чем до твоего явления?
– Конечно, нет! Что ты! Сервам, может, и да. Но не нам. Уж голодными и раздетыми не останемся… И потом, наверное, ты заметила – стоило проявить к крепостным чуть доброты и ласки, и сразу же нам отплатили за это. Тот же Хум – он же вырос здесь! И будь я строже с ними с самого начала, то ему бы и в голову не пришло обокрасть нас…
– Правильно, Атти… Но это настолько жестоко… Я даже не слышала о подобной казни…
Отмалчиваюсь, потому что виноват, собственно говоря, во всём, лишь я сам. Как сказал один древний писатель – излишняя доброта всегда наказуема…
Весь день мы проводим вместе с мамой. Мужикам, что принимали участие в казни, я приказываю выдать неразбавленный самогон, которого у нас теперь и девать некуда. Пять больших бочек стоит в подвале. Я проверил – его не разбавляли, и ключи от хранилища теперь находятся у меня. Перегонку, естественно прекратили – теперь незачем. В будущем, естественно, продадим. Наверняка появятся ушлые дельцы. Только по какой цене… За сущие диби? Ну уж нет! Я своё возьму! Куда больше меня беспокоит потеря с таким трудом начинаемой завоёвывать репутации и уважения сьере Ушура… И перспективы от сотрудничества с ним. А теперь придётся строить торговую империю самому… Лишние нервы, хлопоты. А главное – затраты и поиск честных людей… Сколько лет уйдёт на это? И хватит ли мне самой жизни?.. Утром пять человек, вооружившись плетьми, начинают процедуру изгнания. Все – с суровыми, похоронными лицами. Старший среди них – Дож, который твердокаменно спокоен. Похоже, он единственный из всех сервов сообразил, что произошло. Может, из него будет толк в будущем? Он то поумнее покойника будет, надеюсь. Да и урок всем преподан жестокий. Теперь сервы убедились, что 'добряк Атти', как они посмели называть меня между, собой имеет достаточно твёрдости. Ведь и они о подобной казни не слышали. А как мучается, сидя на колу, Хум, видели все. Как и то, кто руководил процессом, а главное – направлял орудие казни недрогнувшей рукой и не отворачиваясь… …Пять лет назад мой взвод проводил операцию в Халифате. И едва унес ноги. Но арабы похватали много невинного народа, обвинили их в пособничестве русским шпионам и приговорили вот к такому же точно колосажанию… Мы, конечно, потом рассчитались за это. Хотя помогающих нам на самом деле не было. Просто невинные жертвы, местный бек или хан, или шейх решил избавиться от неугодных. И я на всю оставшуюся жизнь запомнил жуткую аллею из ста двадцати насаженных на колья мужчин, женщин, стариков и детей, выстроившуюся на окраине селения, затерянного на далёкой пустынной планетке… Потом там появился сто двадцать первый. С тем самым шейхом. И уже тогда у меня рука не дрогнула… В самый первый раз… В общем, мои посланцы к границам баронства уходят, увозя с собой и кол вместе с мертвецом. Им приказано утвердить это, в смысле предмет казни с жертвой на нём возле въезда в горы. И показать арендаторам, когда будут проезжать через их деревню, с подробным рассказом за что и почему. Жена и дочь покойника рыдают, нагруженные тощими котомками с оставшимся у них имуществом. И ведь я проявил по отношению к ним неслыханную доброту, просто изгнав из своего владения. По местным законам я мог и казнить, и отдать поразвлечься своим людям, или просто продать, куда душе захочется. Так что пусть возносят молитвы Высочайшему, что их просто изгнали. Не оставлять же их в покое? Урия повар, а ну как ей стукнет в голову добавить что-нибудь этакое в еду? А Ивица… Служить вечным напоминанием того, что именно по моему приказу казнили её родителя, хотя и за дело? Так что это лучший выход из случившегося, к тому же я уже не могу платить сервам зарплату – нет средств, и не предвидится. Да и такое дело, как получение денег от сеньора за исполняемую по обязанностям крепостных работу для Фиори, и не только, вообще нонсенс. А поскольку к хорошему привыкают очень быстро, то лишившись денег, найдутся дурачки, которые просто придавят семью вора. Нет, лучше пусть идут на все четыре стороны. Не зря говорят: муж – голова, жена – шея. Куда повернёт, туда голова и смотрит. Держала бы своего мужика Урия покрепче, не было проблем…
… Так что я принимаюсь за дальнейшую работу. Дела ведь стоять не будут, а ситуация у сейчас почти патовая. Люди косят траву, заготавливая сено. Его сушат прямо в замке, и все галереи и коридоры устланы душистым ковром. Скота у нас огромное количество. Потому что денег вбухано в это дело не малое количество. Почти сорок лошадей, в основном рабочих. Около пятидесяти коров и телят, двести овец, как я уже говорил, многие из которых скоро должны принести ягнят, а кошара под них ещё на полупостроенной стадии, поскольку не успеваем обжигать кирпич – его много уходит на латание дыр в жилых постройках. Около тысячи кур, уток и гусей. Но птичник уже закончен. Да и не так он и велик… После окончания карательных мероприятий я провожу перепланировку работ. Теперь ремонтируется лишь главная башня, в которой живу я и доса Аруанн, да рядом с её покоями выделена комнатушка Эрайе, которая окончательно стала любимицей матушки. Впрочем, девочка редкостная умница, поэтому ведёт себя почтительно, не наглея, как прочие. А даже меня панибратство некоторых начинало раздражать… В конце концов, как можно быть такими идиотами, что принимают хорошее отношение к ним за вседозволенность? Все силы и изготавливаемый кирпич и черепица отныне пущены на строительство хозяйственных помещений. Ремонт жилья для сервов ведётся по остаточному принципу. Прекращена выдача жалованья. Хватит. Оставшиеся деньги нужны на более важные дела. Иначе в Парда вновь вернётся голод. Вместо вольной выработки, ранее стимулируемой зарплатой, теперь устанавливаются жёсткие уроки. Скажем, пилораме норма четыре бревна в день. Разной толщины. Не волнует. Хотя обычно, максимум, три не слишком толстых ствола реально распилить за нормальный рабочий день. Теперь сервы вкалывают от рассвета до заката, без отдыха. Доброта кончилась и это понимают не сразу. У меня больше нет возможности продолжать для них прежние отношения и порядки. И розги, вымоченные в солёной воде, а так же позорный столб для женщин, где те стоят без одежды на всеобщем обозрении, приводят крепостных в чувство почти мгновенно. Пары случаев хватило, чтобы все рты заткнулись, а попытки возразить закончились. Впрочем, поздно пить минералку, если отвалились почки… К концу приходит первый осенний месяц, невесёлый и грустный. Рацион сервов урезан. Во всяком случае – по мясу точно. Это не голод. Просто разумная мера. Скот нужен не для того, чтобы его тупо вырезали, а для разведения. Вырастут стада – снова можно добавить мясную порцию. Раньше я рассчитывал на то, что мы всегда сможем докупить животных, если что. Теперь, увы, нет. Источник денег иссяк, и приходится идти на крайние меры, чтобы спасти баронство, как таковое, вообще… Мама меня понимает. Не поддерживает, но и не ругает. Воспринимает всё, как данность. Просто сервы в Парда теперь живут точно так же, как и их собратья в других поместьях. Да и то – намного лучше. Нет показательных порок просто так, наказаний ни за что, насилия над женщинами и девушками. Поэтому пусть благодарят Высочайшего, и покойного Хума, служащего указателем въезда в Парда. Его костяк с полусгнившим мясом так и стоит перед въездом в горное ущелье, по которому вьётся дорога в Парда, и рядом укреплена дощечка с надписью – Вор. Думаю, это достаточно хорошее предупреждение существующему в эти времена криминалитету…