— Если ты будешь князем той воды, Рамия, пожалуй, мы пойдем за тобой.
Никак не возьмут в толк, что можно жить без князей.
Ночью в бараках никто не спит.
Блестят возбужденные глаза, мелькают жестикулирующие руки. Спорят, надсаживаются, перекрикивая друг друга. Среди своих джанги и джарисы не стесняются, на нарах нет молчаливых. А утром приходит к Рамии усталый землекоп с женой и тремя детьми, тот, кто из первых поверил Сергею и возвратился на стройку.
— Скажи по-честному, кто нас зовет на землю? — допытывается он. — Дасья зовет? Этому я верю. Пиши меня, авось, голоднее не будет.
Потом подходят другие, толпа все гуще и гуще. Просит надел одинокий старик, которого Сергей назвал «Данилушкиным». Нельзя сказать, что его тянет к земле. Он просто лентяй. Лентяй всегда надеется, что на другой работе легче.
Приходит вдумчивый десятник, за ним народ валит валом. Среди последних бойкий Джаниджа («Васей-монтажником» называл его Сергей). Всегда такой расторопный, сегодня он медлителен и растерян. Ведь он горожанин, работа на земле ему чужда. Но другие уговаривают Джаниджу: свое поле, свой дом, свой погреб. В погребе молоко и вино, свои лепешки от жатвы до жатвы. И крыша над головой. Нет нужды платить за каждую ночевку. Молодую жену приведешь в собственный дом...
Джаниджа несмело улыбается. Есть у него девушка на примете. А жить было негде. У самого место на нарах — две доски, пол-одеяла.
Вновь орошенные земли не так далеки от электростанции — километров полтораста. Строительство дает грузовик. В кузов набивается человек тридцать — делегаты, которые будут выбирать участки. Зной, скрипучая пыль на зубах, Рамия стоит в кузове, держится за плечи соседей, трясется и подскакивает на ухабах со всеми вместе.
— А жить будем, как русские, или по старым обычаям? — спрашивает Джаниджа.
Рамия объясняет: «До русских нам далеко. У них все общее — земля и вода, на полях большущие машины, на всякое дело — своя. Пахать — машина, полоть — машина, убирать — машина. Но и по старым обычаям жить незачем. Дома новые, чистые. Никаких самревло! Построим родильный дом, как в столице, пригласим грамотную акушерку. Как-нибудь прокормим сообща. Мы же дружный народ, все свои — со стройки. От электрических насосов можно взять ток. Лампочки зажжем в каждом доме. Построим клуб. Кино будет два раза в неделю, как в городе».
— Сначала молитвенный дом, — вставляет почтенный десятник.
Машина высаживает их на обрывистом берегу. Быстрая река пропилила глубокую долину, катит внизу мутные воды, подрезает и рушит глинистые берега. Наверху гладь, ровная-ровная, с тощими кустиками, с пучками пожелтевшей травы. Где же наделы? Вот они — эта самая голая пустыня...
Рамия видит, как тускнеет взор Джаниджи, вытягивается лицо у ленивого старика. И у самого техника на сердце кошки скребут. Сразу видно, как далек его электрический мираж с клубом, школой и родильным домом.
Десятник придирчиво рассматривает нумерованные колышки — границы ничьих наделов; трет в рукаве сухие комья земли, нюхает, лижет пыль языком.
— А вода? —требует он.
Внизу, у самой реки, бамбуковая будка насосной станции. По просьбе Рамии машинист включает насос. Из горловины широкой трубы на мягкую пыль льется пенистый поток. Рождается мутный ручеек, он пробирается между кочками назад, к реке. На вкус вода препротивная, пахнет грязью и гнилью.
«Побольше лекарств захватить, — думает Рамия, — тут и холера и дизентерия».
Десятник тоже наливает кружку, отпивает, смакует, дает отстояться, потом тычет пальцем в осадок.
— Очень грязная вода, — говорит он с удовлетворением. — Стоит селиться. Будет урожай.
Рамия хочется добавить еще про электрические лампочки, про будущую школу и кино. Технические термины с трудом укладываются в традиционную форму джарийского стиха. Но как мечтать без стихов? Рамия пишет на пороге своей землянки в лучах заходящего солнца. На юге сумерки коротки. И вот уже темно, придется кончать завтра.