Директор банка дрожал мелкой дрожью. На нем лица не было: глаза выпучены, рот полураскрыт, на маслянистых щеках струйки пота. Побледнеть чернокожий Чария не мог; он стал серым, как пепел.
— Господа, мы бессильны,— пробормотал он, задыхаясь, —Унгра — народный герой, больше того,— он святой. Только святой мог пройти невредимо через такое испытание. Никто не решается поднять на него руку. Я не могу один против всего народа. Я предупрежу его... Побегу и скажу, что на площади...
— Ну — ну, без глупостей! — закричал Сайкл, испуганно оглядываясь на старшего компаньона.
Но Тутсхолд лучше знал людей. Он понял, что Чария прибежал за поддержкой, хочет, чтобы его уговорили. И, похлопав купца по трясущемуся плечу, Тутсхолд сказал ласково:
— У вас нервы, Чария. В двадцатом веке не бывает святых. Там, за окошком, хитрый старик разыгрывает фарс. Еще десять минут он будет прикидываться святошей, а затем снова станет президентом. И тогда вам придется худо, Чария, но будет уже поздно. Старик проверил свою силу, он знает, что народ позволит ему все. Завтра он прикончит культ обезьян, через полгода отделит церковь от государства, через год — национализирует банки. И никто не помешает ему — спасителю от голода... Идите, предупреждайте, надевайте веревку на свою шею. Ваша свобода и власть кончатся на той площади, где жрец простит бывшего каторжника Унгру.
— И канадскую пшеницу придется вываливать в море. Сто миллионов тонн по самой низкой цене, добавил Сайкл деловито.
— Решайте, Чария, — быть рабом или президентом?
Банкир нерешительно улыбнулся.
— Нет, я не отказываюсь, джентльмены. Но трудно, знаете ли... Мне никогда не приходилось... Нервы.
— Все от вина. Вино губит вас, — поддержал успокоенный Сайкл. — Мой дед пил только молоко и дожил до девяноста лет.
Тутсхолд меж тем подталкивал банкира к выходу:
— Спешите, Чария, вам надо быть на площади, рядом с Унгрой, на виду. И постарайтесь, чтобы у вас были синяки.
— Синяки незаметны на темной коже. Я попробую добыть царапины.
Он уже почти шутил, успокоенный соучастниками. Отер пот; поправил галстук и вышел танцующей походкой. Тутсхолд и Сайкл прильнули к шторе.
Процессия уже выходила на площадь. Верховный жрец встал со своего трона. Головной убор на нем вспыхнул, как настоящее солнце.
Двенадцать жрецов, подняв над головой камни, выстроились попарно и двинулись навстречу Унгре.
— Который?—шепотом спросил Сайкл.
Глава двенадцатая
РЕШАЮЩИЙ ОПЫТ
За неделю до старта участников полета поселили в Серебряном бору на даче, всех четверых, и категорически запретили им приезжать на аэродром.
Они соблюдали строгий режим, под надзором врача: вставали в восемь утра, делали зарядку, за завтраком пили какао с молоком (привередливый конструктор Иринин, морщась, вылавливал пенки). Гуляли, читали, занимались гимнастикой, после обеда лежали в гамаках часа полтора, затем Сергей играл в шахматы с Ирининым, а Валентин с летчиком — в городки. В десять вечера ложились спать. Врач не разрешал им отлучаться, не разрешал звонить на аэродром, даже не подпускал к телефону.
— Но поймите, доктор, так гораздо хуже, — возмущался Валентин. — Мы сидим здесь взаперти и гадаем, что там напортят без нас. Я совершенно извелся.
— Не вижу, чтобы вы извелись, — отвечал врач невозмутимо. — Вы прибавили в весе восемьсот граммов и аппетит у вас превосходный. Полет готовят лучшие специалисты. Они прекрасно знают дело, вы обязаны им доверять. Сейчас мертвый час. Полежите в гамаке.
Вынужденный отпуск кончился 22 мая. На дачу пришли автомашины, присланные с аэродрома. Иринин, Туляков и Новиковы простились с врачом. «Кончилось ваше владычество, доктор»,— сказал неблагодарный Валентин.
Было это в середине дня. Флегматичный Сергей устроился на заднем сиденье подремать, а Валентин сел рядом с шофером, волнуясь немного и сердясь на себя за это. Он чувствовал себя, как артист, выходящий на сцену. На него устремлены все глаза, он подготовился, знает роль... а вдруг споткнется.
Пожалуй, это был величайший экзамен в Жизни. Два года в Новосибирске и почти год в Москве готовились они к сегодняшнему дню. Закроешь глаза, и в памяти мелькают отрывочные кадры. Вот Ученый совет — академики, профессора. Столько знаменитых людей собралось судить двух самонадеянных молодых инженеров. Глебычев выступает резко: «Мы не имеем права, товарищи, поддерживать своим авторитетом необоснованное предложение. Мы не имеем права, товарищи, уводить научную работу с перспективного пути, обманывать народ несбыточными надеждами...»