— Тебя ждет женщина, сын мой?
Чария смущенно усмехнулся.
— Я еще не стар, учитель... и я недостаточно мудр.
— Не осуждаю тебя. Я не сторонник буддийского отречения от радостей. Поэт сказал: «Самое прекрасное на свете — глаза любящей женщины и лепет маленького сына». Иди, не томи ожидающую тебя.
Чария вышел, откланявшись. Президент пристально взглянул на русского гостя.
— Вы слышали, о чем я говорил с Чарией? — спросил он. — В тюрьме у меня было довольно времени, я мог годами размышлять о путях к свободе. Сейчас мне нужно еще больше времени, чтобы обдумывать пути свободного государства («А он дальновиднее, чем Дасья», — сказал себе Ахтубин). Я выслушал сегодня князя Гористани, верховного жреца Солнца и американца Сайкла. Мне не приходилось еще беседовать с коммунистом из России. Я хотел бы слышать ваше слово, дорогой гость.
Ахтубин, поблагодарив за честь, стал отказываться. Он не глава делегации, не официальный представитель, он слишком мало времени провел в Джанджаристане, чтобы позволить себе рассуждать о путях развития страны.
— А я не прошу у вас вежливых слов,— сказал президент. — Коммунисты моей страны резковаты, но откровенны. В свое время они называли меня пособником помещиков, — добавил он с обидой, — но только потому, что искренне считали меня пособником.
— Вы же знаете историю, — сказал Ахтубин. — Когда моя страна отстояла себя в борьбе против четырнадцати держав, нам пришлось бороться за независимость экономическую. Мы начали с плана электрификации — ГОЭЛРО. В этом есть своя логика. Можно купить машины, металл, уголь, проекты и патенты, но электрический ток нельзя привезти на пароходе. И те страны, которые встали на путь социализма позже нас, которым мы имели возможность помогать, тоже строили у себя электростанции.
Президент пристально смотрел на Ахтубина.
— У моего отца был арендатор, — помолчав, сказал он, — многосемейный бедняк, который не мог прокормить детей. Земля-то у него была — у нас в Джанджаристане много свободной земли. Не хватало воды. Требовалось построить колодец для орошения. Но арендатор и так работал от рассвета до заката. Колодец он мог рыть только ночью. Он голодал, но продавал рис, чтобы купить лес и инструменты. Приходилось работать еще больше, есть еще меньше. Насколько я помню, он надорвался, так и не достроив колодец...
— Значит, вы полагаете, что нам нужны электростанции? — закончил Унгра неожиданно.
— Разрешите и мне рассказать случай из жизни, — ответил Ахтубин. — В девятьсот девятнадцатом году я был отозван с фронта. Я недоумевал: Деникин под Орлом, от Москвы триста километров. Сражаться надо, а меня — за парту. Но комиссар сказал: «Ленин велит учиться, стало быть, пора». И характеристику написал на клочке оберточной бумаги: «Бывший юнкер Ахтубин проявил себя в борьбе с мировой буржуазией и лично отбил у белых гадов пулемет».
И вот я учился. Топить нечем, в аудиториях мороз. На окнах сосульки в полпуда весом, от холода пальцы ломит. Запишешь строчку и прячешь руки в рукава. На лекции почти никто не ходил: холодно, голодно, да и саботажников было много. Помню, читал нам гидравлику Корженевский, с мировым именем ученый. Он поставил такое условие — лекция читается, если в аудитории не меньше трех человек. И ходило нас трое, больше не нашлось. А потом один заболел сыпным тифом, и мы боялись, что занятиям конец. Но все-таки Корженевский читал двоим.
Однажды зимой шел я из училища домой, с одного конца города на другой, через всю Москву пешком. Трамваи тогда не ходили. На улицах — сугробы, убирать некому. Через площади крест-накрест протоптаны тропинки. Бредут, как по пустой степи, одинокие прохожие по колено в снегу. И вижу: на углу у подъезда ветер треплет тетрадочный листок, на листке чернильным карандашом написано: «Сегодня академик Графтио читает лекцию о крупной гидростанции на реке Волхов». Поверьте, господин президент, хохотал я перед этим листком. Смешно было: топить нечем, трамваи не ходят, снег не убирается, а академик Графтио проектирует небывалые электростанции. Этакий прожектер!
Президент внимательно смотрел на гостя.
— Вы имеете право гордиться, — кивнул он. — Ваша страна доказала, что колодец можно построить. Видимо, и нам придется напрягать силы, делать долги, урезывать себя. Жаль, конечно, что вы не можете ссудить электрический ток. Нам было бы много легче.
Ахтубин развел руками:
— К сожалению, техника не дошла. Расстояние не позволяет...
Чария скрыл от президента истину. Его поджидала не женщина, а двое мужчин: один — пожилой, одутловатый, с мешками под глазами, другой — долговязый, с большими руками и маленькой головой. Это были европеец Тутсхолд и американец Сайкл, выступавшие на параде в день провозглашения независимости. Тутсхолд, развалившись в кресле, потягивал через соломинку коктейль. Сайкл стоял у окна, скрестив руки. Он принадлежал к обществу трезвенников, не пил и не курил принципиально.